Его единственный талант – это талант рассказчика, в каком-то смысле необыкновенный, но, к сожалению, не первостепенной важности и вряд ли имеющий будущее. Как-никак мы живем не во времена «Тысячи и одной ночи». В современном обществе, неважно, капиталистическом или социалистическом, сказитель – это не профессия.

Единственным, пожалуй, человеком на свете, способным оценить его сказительский талант и даже вознаграждать за него, был староста нашей деревни, последний из феодальных властителей, любящих занимательные истории, которые рассказывают сказители.

Гора Небесный Феникс была настолько далека от цивилизации, что большинство живших на ней

никогда в жизни не видели ни одного фильма и даже не представляли себе, что такое кино. Время от времени мы с Лю рассказывали старосте какие-нибудь фильмы, ему наши рассказы страшно нравились, он, можно сказать, пристрастился к ним. И вот однажды, узнав, какого числа в Юнчжэне состоится ежемесячный показ фильма, он объявил Лю и мне, что посылает нас на него. А это означало два дня на дорогу туда и два на дорогу обратно. В вечер прибытия в городок мы должны были посмотреть фильм, а когда вернемся в деревню, нам предстояло рассказать его старосте и всем жителям от начала и до конца, причем точно за такое же время, сколько он демонстрировался.

Мы приняли вызов, но из предосторожности отсидели подряд два сеанса на спортивной площадке городской школы, превращенной по такому случаю в кинотеатр под открытым небом. Девушки в этом городке были очаровательны, и тем не менее все наше внимание было приковано к экрану; мы внимательно впивали каждое слово актеров, старательно запоминали, как они одеты, их жесты, их мимику, декорации каждого эпизода и даже музыку.

Сразу же, как только мы вернулись в деревню, перед нашей хижиной на сваях состоялся небывалый доселе сеанс устного кино. Само собой, на нем присутствовали все жители деревни, старые и малые. Староста сидел в центре первого ряда, держа в одной руке свою длинную бамбуковую трубку, а в другой наш будильник с «земным фениксом», следя по нему за длительностью нашего представления.

Я жутко трусил и единственно, на что был способен, это механически описывать декорации каждой сцены. А вот Лю явил себя гениальным сказителем: он не столько даже рассказывал, сколько по очереди играл каждого героя фильма, меняя голос и жестикуляцию. Он вел рассказ, то усиливая, то ослабляя напряжение, задавал вопросы, заставлял публику отвечать на них и тут же подсказывал

правильные ответы. Короче, был всеми и всем. Когда мы или, вернее, когда он завершил сеанс, причем точно уложившись в отведенное время, счастливая, восхищенная публика не желала расходиться.

– В будущем месяце, – объявил нам с начальнической улыбкой староста, – я опять пошлю вас смотреть кино. А заработок запишу такой же, как будто вы работали в поле.

Поначалу мы восприняли это как забавную игру; нам и в голову не могло прийти, что в результате ее наша жизнь, во всяком случае жизнь Лю, резко изменится.

Принцесса горы Небесного Феникса была обута в бледно-розовые тапочки из прочной, но тонкой холстины, которая позволяла наблюдать все движения пальцев ее ноги, всякий раз когда она нажимала ею на педаль швейной машины. Тапочки были обычные, дешевенькие, кустарного производства, и однако же в здешних местах, где почти все ходили босиком, они бросались в глаза, казались страшно изысканными, прямо-таки драгоценными. И ступни, и лодыжки у нее были очень красивой формы, и ее, эту форму, еще больше подчеркивали белые нейлоновые носки.

Длинная коса толщиной сантиметра в три, а то и в четыре спускалась по ее спине гораздо ниже талии и заканчивалась ослепительно новой лентой из шелковисто-красного сатина.

Она сидела, склонившись над швейной машиной, в гладкой металлической поверхности стола которой отражались воротничок ее белой блузки, овальное лицо и блестящие глаза, вне всяких сомнений, самые прекрасные глаза в окрестностях Юнчжэна, а может, и всего уезда.

Широкое ущелье разделяло нашу и ее деревни. Ее отец, единственный портной на горе Небесный Феникс, часто покидал большой старый дом, который служил ему и мастерской и жильем. У него не

было отбоя от клиентов. Когда в каком-нибудь семействе собирались что-нибудь шить, то первым делом покупали в магазине в Юнчжэне (том самом городке, где мы смотрели фильм) материал, а затем отправлялись в мастерскую к портному обговорить с ним фасон, цену и дату, когда он сможет приняться за выполнение их заказа. А в назначенный день ранним утром с почтением приходили за ним в сопровождении нескольких крепких мужчин, которым предстояло поочередно тащить на себе швейную машину.

Машин было две. Первая, которую он брал с собой, отправляясь в очередную деревню, была такая старая, что на ней уже невозможно было прочесть ни марку, ни фамилию производителя. Вторую же, новенькую, made in Шанхай, он держал дома для дочери, «Портнишечки». В портновские свои экспедиции дочку он никогда не брал, и это мудрое, но жестокое решение было причиной страданий и разочарований для многих крестьянских парней, мечтавших покорить ее.

Жизнь он вел прямо-таки царскую. Когда он прибывал в деревню, там поднималось страшное возбуждение впору какому-нибудь народному празднику. Дом его клиента, откуда доносился стук швейной машины, тут же становился центром деревни, и для хозяев это был повод похвастаться своим богатством. Для портного готовили самые лучшие яства, а если его посещение падало на конец года, когда готовились встретить Новый год, то нередко бывало, что по такому случаю резали свинью. Переходя из дома в дом от заказчика к заказчику, он, случалось, задерживался в одной деревне на неделю, а то и на две.

Как– то раз мы с Лю отправились повидать Очкарика, нашего приятеля, который находился на перевоспитании в другой деревне. Шел дождь. В молочном тумане мы осторожно брели по скользкой, крутой тропе. Но несмотря на нашу осторожность, мы неоднократно шлепались в грязь. И вдруг за поворотом увидели, что навстречу нам

гуськом движется целая процессия. Двое крепких мужиков несли на плечах стул-носилки, на котором восседал человек лет пятидесяти. А следом за этим переносным троном еще один тащил на спине швейную машину. Портной наклонился к переднему носильщику и, похоже, справлялся, кто мы такие.

Мне он показался низеньким, тощим, морщинистым, но полным энергии. Его стул, упрощенная разновидность паланкина, был привязан к двум бамбуковым шестам, которые держали на плечах двое носильщиков – один спереди, другой сзади. Слышно было, как в ритме неспешного, уверенного шага носильщиков поскрипывают стул и бамбуковые шесты.

И вдруг, когда стул поравнялся с нами, портной наклонился ко мне, да так близко, что я почувствовал его дыхание.

– Вай-о-лин! – изо всех сил заорал он якобы по-английски.

И расхохотался, увидев, что от его громогласного крика я чуть не подскочил. Вот уж поистине веселый феодал.

– А вы знаете, что из всех, кто живет на этой горе, больше всех и дальше всех путешествовал наш портной? – осведомился у нас один из носильщиков.

– В молодости я побывал даже в городе Лань, а это в двухстах километрах от Юнчжэна, – объявил нам великий путешественник. – И у моего хозяина на стене висел, чтобы произвести впечатление на клиентов, такой же музыкальный инструмент, как ваш.

После чего он умолк, и процессия двинулась дальше.

Но перед самым поворотом, прежде чем скрыться из наших глаз, он обернулся и снова крикнул:

– Вай-о-лин!

Носильщики и десяток крестьян, составляющих его свиту, медленно подняли головы и издали протяжный крик, до того искаженный, что он больше смахивал на скорбный стон, чем на английское слово:

– Вай-о-лин!

И, точно компания проказливых мальчишек, они разразились бешеным смехом. А затем продолжили путь. Вскоре вся процессия исчезла в тумане.

И вот спустя несколько недель после этой встречи мы с Лю вступили во двор его дома. Здоровенная черная собака следила за нами, но не облаяла. Мы вошли в мастерскую. Старик пребывал в очередном вояже, и мы познакомились с его дочкой, Портнишечкой, которую попросили удлинить штаны Лю на пять сантиметров, поскольку несмотря на плохое питание, частые бессонницы и тревожные мысли о будущем, он все равно продолжал расти.