И никто не подарил мне поцелуя жизни.

Выход засунула мне в рот кусок мыла.

«Морская вода грязная», — сказала она.

Отец сочувственно потрепал меня по щеке и ласковым жестом пригладил мне волосы.

Я молча кивнул, поскольку не мог говорить.

«Что случилось?» — спросила Выход.

«Он искупался в море», — ответил Паника и стал медленно, но верно пятиться из ванной, опасаясь неистовых движений Выход, которая, казалось, хотела втереть мне кожу глубоко в кости. Секунд восемь он наблюдал, как она орудует щеткой под аккомпанемент моего повизгивания, а потом резко сорвался с места и умчался со всех ног, ни разу не оглянувшись.

«Правильно, твой сын полумертвый, а ты сбегаешь».

Она обругала его и, встав на колени рядом со мной, развернула меня лицом к себе и погладила по голове.

«Ты прыгнул или тебя толкнули?»

Мама получила свое имя Выход в странный день. На сей раз отец выбрал для остановки самую нерельефную местность, какую я когда-либо видел: две гудроновые взлетные полосы, уходящие в бесконечность, на фоне которых наш обшарпанный дом выглядел каким-то инородным наростом. Прекрасная погода, голубое безоблачное небо и легкий ветерок навевали мысли об идиллии. Надо было просто всмотреться, чтобы почувствовать ее. Я сидел на коврике, который мама положила на траву у обочины дороги, и изучал окружающий мир, пребывая в редком для меня состоянии покоя. Вдоль старого шоссе тянулись параболические отражатели и линзовые рассеиватели, используемые для освещения аэродромов, и я принялся считать их. Это занимало много времени, поскольку считать можно было в обе стороны. Каждый раз мне удавалось продвинуться чуть дальше, но после двадцать второго или двадцать третьего я терял остроту восприятия, яркое солнце смещало перспективу, и приходилось возвращаться к началу. Я считал вслух, и в кои-то веки Выход не выражала никакого недовольства. Казалось, что она вообще не здесь, а где-то в другом месте, хотя я чувствовал спиной ее близость. Я щелкнул вид на шоссе и, вдохнув воздух, к которому примешивался запах дыма, сопровождавший Выход, ощутил холодное прикосновение ее пальцев к моей голой спине — она намазывала меня кремом для загара.

«Отныне и впредь все будет зависеть только от тебя, только от тебя».

Я не знал, что она имеет в виду, но не мог так сформулировать вопрос, чтобы она захотела ответить. Она выдавила крем мне на ноги и стала втирать его, не пропуская ни одного сантиметра кожи, даже задрала повыше тонкую хлопчатобумажную ткань моих шортов, чтобы охватить как можно большую площадь.

«Понимаешь, что я говорю?» — спросила она. Я не понимал, и она резко поднялась.

«Ничего, еще поймешь, — в ее голосе прозвучали ласковые нотки. — Обязательно поймешь. Каждый в конце концов решает для себя, что пора войти в дверь с надписью «ВЫХОД», и вот теперь пришло мое время сделать это».

Я видел, как она направилась к фургону. Видел отца — крохотное пятнышко посреди ближайшей ко мне взлетной полосы. Видел, как он машет руками, будто подавая сигналы идущему на посадку самолету, а потом обхватывает голову и зажимает ее ладонями. Его сигналы были путаными. Самолет разобьется.

В тот день я видел ее в последний раз. Не было ни споров, ни криков, ни побоев, ни интимных досмотров. Она вышла из фургона с сумкой в руке и, не оглядываясь, зашагала по шоссе, в противоположную от того места, где находился отец, сторону, а я так и остался сидеть у дороги, поблескивая кремом на солнце. Губы моей матери сложились в слово «ВЫХОД», когда она прошла мимо меня, странная полуулыбка озаряла ее лицо, такое решительное и спокойное, какого у нее сроду не было. И тут я понял. Она всегда имела в виду то, что говорила, всегда приводила угрозы в исполнение и никогда не делала того, чего не хотела. А теперь она уходит.

Я надеялся, что эта фотография, будет резкой, хотел передать напряжение и пафос момента, но на бумаге все расплылось в кашу серых оттенков, острые грани стушевались в ничто.

Они пришли за нами, как Паника и обещал.

Он не сказал мне ни слова. То ли не был обеспокоен, то ли от беспокойства не мог говорить. Он не танцевал, но и не плакал. Большую часть времени он лежал в постели, ворочаясь с боку на бок, бубня нараспев какие-то рифмы и растирая кожу на голове, иногда надавливая на шишку, которая стала уже такой большой, что проглядывала сквозь черную шевелюру. Когда наконец, спустя 36 часов, он все же поднялся, то обнаружил меня по-прежнему сидящим на коврике, мой домик из лего вырос в особняк, поскольку некому было снести его, не было срывающей на нем раздражение Выход. Я лег ничком, прижавшись к коврику, и наблюдал за Паникой в одно из окон верхнего этажа. Он двигался медленно, восемь неловких механических шагов, и ноги его подкосились, он упал на колени, глубоко зарывшись пальцами в сухую почву. На лице его светилась странная улыбка, что обычно бывало прелюдией к чему-то, он раскрыл рот, собираясь что-то сказать, и не смог произнести ни звука. Но такое положение вещей его не устраивало. Он стал запихивать себе пальцы в глотку, вплоть до позывов на рвоту. Надо всегда напрямик высказывать свои мысли, любила повторять Выход, когда держала меня вверх ногами или прижимала к полу — щетка в одной руке, мой мишка в другой. И теперь я понял, что она имела в виду. Чтобы напрямик высказывать свои мысли, надо залезть к себе в рот и вытащить их оттуда, надо помочь правде выйти наружу. Панике это давалось нелегко. Все, что он хотел сказать, застряло у него в горле и, казалось, медленно душило его.

Вдруг он перестал бороться с немотой, бросился ко мне и на руках отнес меня на раскладушку. Его руки давили мне в грудь, пальцы скользили между пуговицами рубашки, голова наклонялась из стороны в сторону, словно он пытался увидеть что-то, затаившееся на моей груди. По-прежнему ни слов, ни причитаний, лишь тихое гудение, не обретавшее смысла у меня в голове, и, когда наши глаза встречались, в его взгляде можно было заметить только смущение, хотя что-то явно переполняло его. Я это видел: то, что застряло у него в горле, перекрывало ему доступ воздуха, и он все краснел и краснел, нависая надо мной, пока я не услышал, как что-то лопнуло. Я не знаю, что это было, но он забежал в фургон и стал выбрасывать на улицу одежду Выход: вылетая из двери, она парила в воздухе, рукава блузок наполнялись ветром, придавая вещам вид живых существ, колготки извивались, как змеи, оборачиваясь кольцами вокруг шляп. За одеждой последовали бутылки, банки, тюбики — все чистящие и моющие средства Выход, а также ее ведра, щетки, тряпки… При ударе о гудрон пластмассовые тюбики взрывались и паста разлеталась по щетине ее любимых щеток. Между приступами освобождения дома от малейшего напоминания о Выход Паника выглядывал из двери и смотрел вдоль обветшавших строений заброшенного аэропорта в сторону основной дороги.