«Знаю, знаю», — соглашался я, но только говорил, что знаю. На самом деле я не знал, просто верил Джейку. Мы играли, она умерла, отец плакал, и нас отвезли домой, назад в нашу комнату, начинать новую жизнь. О той жизни, что была раньше, мы могли только грезить, изменилось все. Отец перебрался в нашу комнату, а в остальных поселились какие-то незнакомые люди, непривычные звуки преследовали нас и днем, и ночью. На двери появился засов, на окнах — ставни, а комнату, которую мы теперь делили с отцом, украсила занавеска в цветочек — от стены до стены, ровно посередине.

«Не смейте ходить на ту сторону в мое отсутствие». Но он никогда не отсутствовал, доктор, не помню минуты, чтобы его не было, так что мы старались не приближаться к занавеске.

«Теперь это наш дом, и нужно научиться не мешать друг другу».

«А что с остальным домом?» — спросил Джейк.

«Он больше не наш. Теперь, когда вашей матери с нами нет, все изменится».

И все действительно изменилось, как он и сказал.

Нас обрядили в черное, с головы до ног. Джейк испачкал себе лицо кладбищенской землей и стал похож на бравого вояку в камуфляже.

«Я должен был это сделать», — объяснил Джейк.

Отец велел ему: «Вымой лицо».

«Нет», — сказал Джейк. Он стоял у края могилы, в нескольких футах от гроба, и явно не собирался уступать.

«Вымой лицо, а то я тебя сейчас землей умою».

Какие-то люди, дальние родственники, которых мы никогда прежде не видели, смотрели и молчали.

«Мы одни остаемся», — мысленно взывал я к этим людям.

«Мы одни остаемся с ним», — продолжал я нараспев, пока отец и Джейк пытались переупрямить друг друга.

«И какой в этом толк?» — недоумевал я.

«Нет», — сказал Джейк отцу, когда тот велел ему умыться. «Нет», — повторил он и, зачерпнув горсть земли, размазал ее по лицу. Отец, поплевав на руки, растер слюну по щекам Джейка, превратив землю в грязь, а ярость моего брата — в слезы. Джейк отчаянно сопротивлялся, но отец был сильнее и, как всегда, взял верх — вскоре, уже укрощенный, Джейк стоял, руки по швам, глядя прямо перед собой. Я посмотрел на свои черные брюки, белую рубашку, черный галстук. Посмотрел на отца, снова плюющего на руки, только на этот раз для того, чтобы отчистить их. Взяв небольшой комочек земли, я провел им по рубашке и по галстуку, прочертив темные полосы. Отец не видел. А Джейк видел и улыбнулся. Солидарность, подумал я.

«Слишком поздно», — сказал Джейк.

«Заходи», — произнес незнакомый голос, но стоило мне войти, как я тут же оказался припечатанным к полу. Отец был где-то рядом. Не знаю почему, но я не сомневался, что темно только здесь, а там, за окнами, сияет солнце и в разгаре день. Одна только мысль билась у меня в голове: не надо было отдергивать занавеску, не надо было… Я попытался вырваться, но почувствовал, что захват стал еще сильнее.

«Не дергайся», — сурово сказал незнакомец и сжал меня так, что аж впился в кожу ногтями.

«Снимай пижаму», — велел мне отец, по-прежнему стоявший чуть в стороне.

«Снимай пижаму», — прошептал чужак, наклонившись к моему уху. Я ощутил брызги слюны на шее. Ненавижу это, доктор, ненавижу-ненавижу-ненавижу. Чья-то вонючая слюна на моей шее. Ужасно. И запах ужасный. Хотя, наверное, не всегда. От мамы, например, так не пахло. К тому же она целовала нас сухими губами, никакой слюны. А незнакомец, пока стаскивал с меня пижамную курточку, умудрился обслюнявить мне и лицо, и шею, и грудь.

«Нет», — пытался протестовать я.

«Делай, что тебе велено», — снова вмешался отец. Он выступил из темноты под свет масляной лампы. Голый. Как тот мужик в бассейне.

Джейк тогда еще спросил: «А у тебя большой?» И показал мне свой.

Но тогда было слишком темно, чтобы что-то увидеть. И я разглядел только темную тень. Теперь же я стоял на коленях между чужаком и отцом. И все видел.

«Брюки тоже снимай».

«Нет», — сказал я.

«Делай, что говорят», — незнакомец был неумолим.

«Что с тобой, что случилось?» — спрашивал я Джейка, когда он разбудил меня однажды ночью. Его трясло, как в лихорадке, зубы отбивали дробь, глаза потухли.

«Не могу, не скажу», — прошептал он и, забравшись под одеяло, вжался в стену.

«Где ты был?» Он молчал. Я обнял его, стал целовать, успокаивать, а потом втиснулся между ним и стеной и оказался к нему лицом, глаза в глаза… Его взгляд испугал меня до полусмерти — безжизненный, пустой, беспросветный.

«Где ты был?»

«Я… — шепот Джейка отдавался болью у меня в голове, — я был… там…» Бедный Джейк. Не могу передать, доктор, до чего это тяжело — видеть старшего брата таким жалким, таким сломленным, содрогающимся в конвульсиях под аккомпанемент скрипящей в такт кровати.

«А… понятно», — сказал я.

Но ничего не понимал.

«Иди сюда, ко мне. Быстрее, быстрее», — она говорила приглушенным голосом, чтобы не услышал мой отец. Я подошел к ее комнате, и она, обняв за плечи, мягко втянула меня внутрь.

«Где папа?» — спросил я. Она закрыла мне рот рукой и прикоснулась губами к моему лбу.

«Ш-ш-ш. Мне надо тебе что-то сказать», — прошептала она еле слышно.

Словно была далеко-далеко.

«Мне надо тебе что-то сказать», — повторил я ее слова, расталкивая Джейка. Он спал, свернувшись калачиком под одеялом, бесчувственный как скала. Он всегда так спал, если удавалось заснуть. А удавалось редко, да и то с трудом. Но зато, когда сон все же приходил к нему, он спал как бревно, словно его выключили из розетки. Я же не находил себе места от вопросов, на которые Джейк уже знал ответ. Знал с того дня, когда умер для этого мира. Когда мир умер для него.

«Проснись, Джейк, проснись».

«Что… что…» — промычал он в подушку. Его глаза, глубокие, пронзительные и бездонные, вобравшие все, что они видели, и даже то, чего не видели, были по-прежнему закрыты.

«Джейк, ты должен проснуться, должен». Он повернулся на спину, стянул простыню с лица и сощурился на мою тень, нависавшую над ним.

«Мне надо тебе что-то сказать».

Джейк отправился вслед за мной в святилище нашей матери, прыгнул на кровать и затеял возню с маминой одеждой, подбрасывая шарфики и джемперы в воздух. Он выглядел таким счастливым. И заражал нас своим счастьем. И маму, и меня. Мы даже замерли на миг, наблюдая за ним, чтобы впитать этот момент, прежде чем он уйдет. Хрупкий мимолетный момент счастья, преходящий, как и все в этой жизни. Хотя именно из таких моментов, доктор, жизнь и складывается. Шарфики и джемперы дождем падали Джейку на голову, а он, как заправский жонглер, радостно ловил их. Я смеялся, глядя на него, и мама тоже, только она смеялась как-то странно — не на выдохе, а на вдохе. Никогда раньше не видел такого.

Она уложила меня на свою мягкую кровать рядом с буйным Джейком. Это была мамина комната, доктор, хотя она и делила ее с моим отцом. И все же это была мамина комната. Все здесь было либо ее, либо досталось ей от родителей. Живая дышащая история. Эти старые вещи с неповторимым запахом времени немного смущали и нервировали меня. Джейка — нет. Он был в своей стихии. Он прыгал на кровати, как на батуте, переполненный радостью, не омраченной присутствием отца. Я поймал Джейка за руки и попытался угомонить. Мама села на кровать и, как всегда, терпеливо ждала, пока он успокоится; я тянул его вниз, а она молча наблюдала за моими усилиями.

Джейк зажмурился в предвкушении: «Будет подарок?»

А дальше все как в тумане — видение тускнеет, мамин образ расплывается, исчезая. Она улыбнулась Джейку, потом закрыла лицо руками, и я сделал то же самое. Джейк наконец притих. Я взглянул на него, на маму, не понимая, что происходит. Джейк не видел моих недоуменных глаз, но почувствовал, что меня тревожит; это было наше последнее общение с мамой перед тем, как она лишилась жизни во время той злополучной загородной прогулки. Я не слышал, как открывалась входная дверь, но, когда она хлопнула, закрываясь, Джейк спрыгнул с кровати и спрятался за занавеской. И тут видение становится совсем призрачным, могу различить только, как мама напряглась, поправила волосы и устремила взгляд на дверь комнаты. На меня никто не смотрел. В один миг, доктор, затишье сменилось ураганом.