В прошлом в этой части зала побывало не так много обитателей; это были кратковременные пациенты, оказавшиеся на полпути куда-либо еще, пациенты, чье назначение сводилось к тому, чтобы предоставить мне какое-то занятие, оправдать мои счета, — в ожидании той поры, когда мне наконец перепадут долгосрочные предметы исследования вроде Щелчка. Однако там уже имелось достаточное количество поврежденного добра — пробные прелюдии к большому эксперименту.

Помню одного мальчика — помладше, чем был Щелчок, когда его обнаружили в прицепе, но не старше, чем когда-либо была Джози. Прыгун — так назвала его Бет, но не потому, что у него имелась тяга к самоубийству и долгая история взаимоотношений с высокими зданиями и поспешными столкновениями с бетоном. Нет, с ним дело обстояло не так просто. Если бы все было так просто, Прыгуна до сих пор держали бы в главном здании, анализируя его расстройства до тех пор, пока не обнаружилась бы сотня причин, по которым ему хотелось распроститься с жизнью, и всего несколько драгоценных доводов против такого решения. Нет, свое прозвище Прыгун получил потому, что, если его не привязывали к стулу (или, как это делали в Душилище, где его держали на больничной койке, не обматывали ему грудь и ноги большими кожаными ремнями), он безостановочно скакал с места на место, покрывая пространство любого помещения, в котором оказывался, широкими прыжками — великанскими шагами то влево, то вправо. Было у него и другое прозвище — Нил Армстронг.[8] Мои коллеги не располагали временем на то, чтобы возиться с ним.

Забирай его, Сэд, вот отличный материал для исследований. Только помни: шансов на излечение — никаких.

Конечно, они пробовали покопаться у него в душе, пробовали дознаться, зачем да почему ему взбрело на ум посвятить свою юную жизнь столь странному, антиобщественному поведению. Его переводили из школы в школу, но вел он себя все хуже и хуже. По мере того как он рос, врачи констатировали постепенное увеличение не только в ширине шагов, но и в их частоте. Таким образом, то, что поначалу, в младших классах, казалось просто забавным, хотя и эксцентричным, поведением, в более старших классах переросло в тревожную привычку, привлекавшую внимание и вызывавшую раздражение у окружающих. Учителя его третировали, сверстники колотили, а более чем выведенные из себя родители готовы были свернуть ему шею. Мать жаловалась, что ей постоянно приходится подтирать лужи на полу в уборной: прыгая из стороны в сторону, он вечно мочился мимо унитаза. Но этого мало: как заверяла она добрых докторов в Душилище, на полу в уборной оказывались еще и разбросанные кучки его дерьма. Отец же рассказывал о сумасшедших обедах или ужинах: если один из родителей не удерживал его силой на стуле, а второй не кормил насильно с ложки, то ребенок возбужденно скакал по кухне, разбрасывая куски пищи по полу и вызывая у обоих родителей головокружение.

Обычно санитарам приходилось доставлять наиболее упрямых пациентов в наш корпус или неся их на руках, или везя на кресле-каталке. Не таков был этот мальчишка. Из машины «скорой помощи» он впрыгнул прямо в корпус, и Бет, сохраняя поразительное хладнокровие, указала ему дорогу и помчалась впереди него, чтобы успеть раскрыть дверь в зал. Помню, как потом мы с ней наблюдали за ним через щелку в брезенте, а он скакал по залу из стороны в сторону, причем его бесстрастное лицо являло несообразный контраст столь энергичным движениям.

«Крепкие ноги», — заметила Бет.

Происхождение этих движений психологам из Душилища не удалось выяснить. Они задавали все свои избитые вопросы о семье, о доме и сновидениях; они старательно совали носы в его прошлое, его сексуальные желания, рылись в историях его родителей, но все это не давало ровным счетом ничего сверх той обычной, зауряднейшей картины нормальной жизни, о которой свидетельствуют и сами родители непослушного чада. Он всегда был таким тихим ребенком, доктор. Но вопросы свои они задавали, держа его привязанным к койке; они ободряюще-успокоительно похлопывали его по плечу, втираясь к нему в доверие, а он тем временем корчился и извивался на жестком больничном матрасе. Они так и не сумели увидеть леса за деревьями; не отступив от заведенного ритуала, так и не поняли, каким должен быть фон их расследования.

Это была игра, а шайка из Душилища оказалась или чересчур недогадлива, или чересчур толстомяса, или чересчур глупа — а может быть, все сразу, — чтобы нащупать подход к пониманию причин, скрывавшихся за телодвижениями мальчишки.

Прыгун был одним из самых краткосрочных постояльцев моего корпуса, отнюдь не являясь идеальным объектом того долгосрочного эксперимента по исследованию внутрисемейной сексуальности, который я задумывал, но, во всяком случае, он позволял мне как-то использовать это пространство, и к тому же встреча с ним оказалась для меня полезным прецедентом, modus operandi,[9] послужившим черновиком для всех будущих экспериментов, кульминации которых я должен был достичь с двумя нынешними обитателями корпуса. Я создал для него в стенах зала осязаемый и реалистичный мир, и этот прыгун, Нил Армстронг, или как там его на самом деле звали, ознаменовал для меня поворотный пункт. Он побудил меня думать не только за пациента, но и за самого себя; мне предстояло отбросить фальшивую искренность безответственного терапевта.

Я создал особую среду для его лечения. Нарисовал на лакированном полу мишени, вроде мишеней для стрел — с черным кружком посередине, за который засчитывается 10 очков, красным кружком в 5 очков и внешним, синим, в 3 очка. Пока он беспорядочно скакал по всему залу, я начал перепрыгивать с одного кружка на другой, громко ведя счет, приземляясь то на черный, то на синий. Я замечал, как в его глазах появляется любопытство, замечал, как желание присоединиться к игре одолевает его, временно сбивая с ритма, а через несколько минут он уже скакал с круга на круг, следуя за моими шагами, тоже выкрикивая счет. Скоро, благодаря сильным ногам и мастерским прыжкам, он обставил меня: сначала сравнял счет с моим, а потом обогнал. На лице его читалось явное торжество.

Вот тогда — и только тогда — наступило время для расспросов. Время для ответов. Оказалось, что у него имелся дядя — спортсмен-любитель, прыгун в длину. Этот факт не был раскопан халтурщиками из Душилища или разглашен отцом мальчика — тот или вообще об этом не знал, или, быть может, опасался навлечь на себя какие-то обвинения, если бы кто-то установил подобную связь. Этот дядя брал мальчика с собой на прогулки по сельской местности, но, вместо того чтобы вести себя так, как положено старшему поколению родственников вести себя с младшим, дядя взялся тренировать племянника в искусстве прыжков в длину, причем не прибегал к обычным легкоатлетическим методам, а силком заставлял прыгать. Иногда, как позднее признался мальчик, ему приходилось перепрыгивать через десять костров подряд, и любой промах стоил ему ожогов на ногах; еще бывали ряды перекрещивавшихся ручьев — там ошибка наказывалась густой грязью и холодной водой, — но чаще всего он должен был скакать кругами вокруг дяди, а тот ударами трости награждал его за каждый слабый или некрасивый прыжок. Видимо, это продолжалось несколько недель, прежде чем мальчишка улизнул — и не просто сбежал от дяди с его мечтами о славе прыгуна в длину, а пропрыгал всю дорогу до дома и даже там отказался остановиться. Конечно, на этом решающем этапе ему помогла бы похвала или признание его успехов, но дядя был слишком амбициозен и слишком жесток, чтобы расточать похвалы, а родители — как и все остальные, кто общался с мальчиком, — были чересчур озадачены, сбиты с толку и рассержены, чтобы отметить, как ловко тот прыгает.

Когда счет Прыгуна перевалил за пятьсот очков, а мой застрял где-то на двухстах, мальчик вдруг остановился и сказал запыхавшимся голосом: «Я выиграл».