Сначала я услышал голос Выход.
Пение продолжалось, а я тихо, как только мог, закрыл дверь. Выход сидела, скрестив ноги, посреди жилого отсека, ее каштановые волосы торчали во все стороны, и, пока я крался по комнате, чтобы спрятаться за кухонной стойкой, мне удалось понять, почему: она дергала себя за волосы у самых корней, скручивая их в спирали, словно ввинчивала себе в череп. Она в буквальном смысле продиралась через семейный альбом, в котором были собраны снимки, сделанные в прежние времена, до того как я родился, когда дом был не на колесах, а мечты — общие. Я видел альбом, по крайней мере его обложку, много раз. Его извлекали в моменты вроде этого и еще когда отец маниакально гнал машину куда глаза глядят, лишь бы куда, а она сидела в фургоне, и я мог видеть в заднее стекло, как она переворачивает страницу и начинает рыдать над ней, потом — другую, третью… и каждый раз мгновения покоя сменяются фонтанами слез. Иногда она забирала его в ванную, и тогда я слышал доносящиеся оттуда звуки, но не видел жестов. На сей раз, вернувшись с пустоши, я получил и звук, и картинку.
Услышав неосторожное движение, она повернулась ко мне, ее волосы едва поспевали за ней, и окинула меня таким взглядом, что я словно прирос к полу.
«Какого хрена тебе нужно? Почему, ну почему ты всегда подкрадываешься? Что ты вынюхиваешь, шпионя за мной? Иди и играй, иди же на улицу и играй и оставь меня одну».
Ее тон был угрожающим, да к тому же она начала подниматься, медленно сжимая кулаки, напряжение нарастало, и я ушел. Взглянув в окно, я прочитал по ее губам слова, которые уже не раз слышал прежде. Не будь тебя.…
Когда моя мать наезжала на отца и они схватывались врукопашную, сладу с ней не было. Затрещиной или легким тычком она не ограничивалась, нанося ему град тумаков, всегда по кругу, в определенной последовательности — затрещина, пинок, затрещина, рывок, — и это могло продолжаться сколь угодно долго, так что отец вынужден был удирать от нее.
«Найди работу… отмой себя… бредешь в никуда… от вони все разбегутся…» — улавливал я обрывки ее фраз. Зрелище, которое повторялось на разные лады до тех пор, пока она не ушла. Подставляя замаранные подштанники моего отца под желтый свет нашей лампы, она размахивала ими, словно каким-то ужасным знаменем несуществующей страны, отец пятился от нее, а она гналась за ним, продолжая выкрикивать свои упреки.
«Это отвратительно… неужели ты думаешь, я хочу быть рядом с тобой, когда ты такой? Эта комната, этот фургон, ты — все пропахло сортиром. От тебя и твоего сына несет тухлятиной. Твой особенный сын…»
И в припадке гнева или, может, чувствуя неодолимую потребность что-то изменить, она скрутила крышку с бутылки дезинфицирующего средства и щедро полила пол вокруг себя, а потом стала лить на одежду, на стены, на Панику, который свернулся в клубок и закатился под кровать, подальше от жалящего душа. И тогда последним отчаянным жестом, прежде чем вслед за моим отцом надломленно рухнуть на пол, она вылила остатки дезинфекции себе на голову, натерла ядовитой жидкостью кожу, языком загоняя жгучие капли в десны и между зубов. И я помню паузу, момент захлеба, когда слышал только пение птиц и звуки плача Паники и Выход, паузу, которую нарушила Выход, рванувшаяся в ванную, — она вопила от боли и раздирала себе кожу.
И еще. Шло состязание в громогласности, как правило, однонаправленное действие со мной в качестве единственного зрителя, одинокого и перепуганного. Поначалу могло быть даже весело, как в какой-нибудь избитой комедии пощечин, которые мы все трое, иной раз, смотрели по телевизору и от души смеялись, вот и я смеялся, когда подушки, а потом книги летели в Панику, с жалким видом стоявшего посреди гостиного отсека. Но веселье длилось недолго. Паника, как всегда, потирал голову, разбирая пальцами длинные пряди черных волос. На каждый запущенный в него предмет он отвечал оторопелым поеживанием.
«И что они сказали, что они сказали тебе?» Мать налетала на него, как коршун, ее руки отчаянно жестикулировали, когда не швырялись чем ни попадя.
«Давай разберемся для ясности. Ты поднялся в отдел социального обеспечения. Ты сказал им, что не получал никаких писем, потому что у тебя нет дома, и что твой ребенок не ходит в школу, потому что ты никогда не задерживаешься на одном месте надолго. Ты это им сказал? Это? Ты идиот, вот ты кто! Бессмысленный, беззаботный дурак, у которого нет ни гроша за душой, который ничего не желает делать и теперь, чтобы все окончательно испоганить, намолол кучу опасной ерунды каким-то социальным работникам. Пойти надо было мне, конечно, но тогда пришлось бы оставить мальчика с тобой, что, наверное, было бы еще хуже. Ты знаешь, что теперь произойдет, ведь знаешь? Знаешь?»
Выход повысила голос до крика, в надежде добиться какого-то ответа от Паники, но все, что он сумел вымолвить под этим грохочущим шквалом упреков, было простое и тихое: «Нет».
Продолжая напирать на него, она придавила ногой моего мишку, наступив ему на мягкое брюхо.
«Они начнут интересоваться нами, вынюхивать, в каких таких условиях мы растим ребенка. И, видишь ли, на сей раз я не знаю что сказать, я не знаю, в каком таком доме мы растим ребенка. А ты знаешь?»
Отец ничего не ответил, он просто бежал из фургона. Мать неотрывно смотрела ему вслед, качая головой, потом заметила меня, я тянулся за мишкой, прижатым ее ногой. Сильным и злым пинком она послала бурого медвежонка через весь жилой отсек. Ушла в ванную и, хлопнув дверью, закрылась на замок. Я заплакал.
«Я не буду постоянно защищать тебя», — донесся до меня ее крик из окна в ванной.
Я не понял, что она имела в виду.
Фотография 17
Чужой
Я пошел назад, а перед этим провел несколько часов в укрытии, дожидаясь утомленности. Не своей, а Выход. Из туннеля, в котором я прятался, мне казалось, что дома по-прежнему что-то не так. Кто-то бродил у фургона снаружи. Хотя стояла темнота и у меня не было полного обзора, я не сомневался, что там кто-то есть. Было ощущение тени — не вид и не звук, а именно ощущение. Я знал, что это не отец, — и рост меньше, и грива волос, покрывающая то, что я предположительно счел головой, не такая густая и длинная. Я зажмурился, теребя в руках фотоаппарат, бесполезный в условиях темноты, и сосчитал до десяти. На счете пять послышались шаркающие шаги, потом хлюпанье ног по лужам — все ближе и ближе к моему тайнику; на счете восемь раздался скрип открывающейся двери фургона, на счете десять — хлопок — дверь закрылась, и наступила тишина. Мертвая тишина. Будь у меня вспышка, я бы смог запечатлеть все — не только тень, но и фургон, оранжевое зарево города позади единственного костра, оставленного гореть у периметра ограды. Все было бы снято на пленку. Внезапно, после недолго длившейся наивной радости от обретения фотоаппарата, я был потрясен ограниченными возможностями этой любительской камеры. Я хотел большего. Распознав недостатки моего фотоаппарата, я стал мечтать о новом, которым можно было бы снимать в темноте.
Я не пошел к двери. Она вызывала у меня смутные опасения, а я слишком устал от долгого дня и раннего, наспех, вставания, чтобы собраться с силами и проявить храбрость в том или ином виде. Оставалось окно, и я прокрался к нему в темноте, стараясь не наступить на какой-нибудь мусор, который выдал бы мое приближение.
Я знал, что мой рост на десять сантиметров выше подоконника, поэтому шел пригнувшись, чтобы не выдать себя, и только в последний момент поднял голову и, касаясь подбородком холодного металла подоконника, уставился во мрак.
Выход неподвижно сидела в центре гостиного отсека фургона (можно было также различить потертый ковер и старенькую кушетку), сидела в своей излюбленной позе, скрестив ноги, и пристально глядела куда-то в сторону спального отсека. Сначала я не мог рассмотреть, что она видит, головокамера давала мне изображения одно невероятнее другого. Вот, например, чужак, жгущий бочки с мазутом у периметра ограды, часовой ночи, облаченный в причудливый наряд, рассказывает нам истории о былом и о странной жизни другого семейства кочевников, таких же лохматых и неухоженных, как мы; а вот вместо него появляется человек в костюме с длинным металлическим поводком в руках, прицепленным к шее Выход…