— О Господи, хозяин! Что случилось? — вскричал Питер, продирая глаза. — Неужто они здесь?

— Могли бы и быть здесь, по твоим попечениям. Разве я затем тебя поставил сюда, чтобы ты спал, паршивец?

— Господи помилуй, хозяин, — отвечал ему Питер, — да ведь сон здесь — единственная утеха; право же, я и собаку этим не попрекнул бы, в таком-то месте!

Ла Мотт сурово осведомился, не слышал ли он какого-либо шума ночью, и Питер клятвенно заверил его, что никакого шума не слышал; утверждение это в точности соответствовало истине, ибо всю ночь напролет он сладко спал.

Ла Мотт поднялся к люку и настороженно прислушался. Все было тихо, и он решился приподнять дверцу; в глаза ему ударил яркий солнечный свет — утро было в разгаре. Он бесшумно прошел по комнатам и выглянул в окно; никого не было видно окрест. Ободренный, он отважился спуститься по башенной лестнице в нижние апартаменты. Уже направившись ко второй комнате, он вдруг спохватился и решил прежде заглянуть в приоткрытую дверь. Глянул — и увидел, что кто-то сидит у окна, облокотясь о подоконник. Это открытие так его поразило, что на мгновение он совершенно потерялся и не мог сделать ни шага. Человек, сидевший у окна спиною к нему, встал и повернул голову. Ла Мотт опомнился и, ступая как можно быстрее и неслышнее, удалился от двери и поднялся наверх. Добравшись до кабинета, он откинул крышку люка, но, еще не успев опустить ее за собой, услышал в смежной комнате шаги незнакомца. На дверце не было ни болтов, ни иных каких-либо запоров, и безопасность Ла Мотта зависела теперь исключительно от того, насколько точно прилегает дверца к доскам пола. Наружная дверь «каменного мешка» не запиралась вообще, задвижки же на второй двери находились по эту ее сторону, так что запереть ее от себя он не мог бы, хотя бы до тех пор, пока не изыщет способа бежать.

Оказавшись наконец в «каменном мешке», он приостановился и отчетливо услышал в кабинете над головой шаги. Напрягши слух, он уловил голос, звавший его по имени, и буквально скатился по лестнице к кельям, ежесекундно ожидая стука откинутой дверцы и топота преследующих его людей; впрочем, он был уже далеко и не мог бы этого слышать. Бросившись наземь у самой дальней кельи, он некоторое время лежал неподвижно, переводя дух после пережитых волнений. Мадам Ла Мотт и Аделина, вне себя от ужаса, спрашивали его, что произошло. Он не сразу смог говорить. Когда же заговорил, в том уже почти не было нужды, потому что слабые звуки, доносившиеся сверху, отчасти сказали женщинам правду.

Звуки как будто не приближались, но мадам Ла Мотт, не в силах сдержать страх, пронзительно закричала. Отчаяние Ла Мотта от этого лишь удвоилось.

— Вы окончательно погубили меня! — воскликнул он. — Ваш вопль подсказал им, где я скрываюсь.

Сцепив руки, он быстрым шагом направился к лестнице. Аделина стояла оцепеневшая и бледная как смерть, поддерживая мадам Ла Мотт и всеми силами стараясь не допустить ее до обморока.

— О Дюпра! Дюпра! Ты уже отомщен! — произнес Ла Мотт голосом, шедшим, казалось, из самого сердца. И после паузы добавил: — Но к чему мне тешить себя надеждой на спасение? Зачем дожидаться здесь их прихода? Не лучше ли окончить эти мучительные пытки и без промедления отдать себя в их руки?

Говоря так, он направился уже к двери, но отчаяние мадам Ла Мотт его остановило.

— Останьтесь! — проговорила она, — ради меня, останьтесь. Не покидайте меня так и не губите себя по собственной воле.

— Право, сэр, — сказала Аделина, — вы поступаете слишком опрометчиво; такое отчаяние столь же бесполезно, сколь необоснованно. Мы ведь слышим: никто не идет сюда; если бы преследователи ваши обнаружили люк, они конечно же давно уже были бы здесь.

Слова Аделины усмирили бурю, бушевавшую в его мозгу, треволнения ужаса утихли, и слабый луч разума осветил угасшую было надежду. Он старательно прислушался и, убедившись, что все оставалось спокойно, со всяческими предосторожностями вернулся через «каменный мешок» к подножию лестницы, что вела к люку. Дверца была плотно закрыта; сверху не доносилось ни звука.

Ла Мотт выжидал долго, но, так как тишина ничем не была нарушена, его надежды окрепли, и в конце концов он уже начал верить, что королевские приставы покинули аббатство. День, однако же, прошел в тревожном прислушивании. Поднять крышку люка он не решился, то и дело ему чудились какие-то отдаленные шумы. Тем не менее он понимал, что тайна кабинета так и не раскрыта, и в этом обстоятельстве справедливо усматривал основу своей безопасности. Следующая ночь прошла, как и день, в трепетных надеждах и неустанном прислушивании.

Но теперь им угрожал голод. Запасы провизии, которыми они распоряжались крайне бережливо, были исчерпаны, и дальнейшее пребывание в укрытии могло привести к самым печальным последствиям. Приняв во внимание эти обстоятельства, Ла Мотт стал обдумывать, как, сохраняя осторожность, действовать дальше. По-видимому, иного выхода не оставалось, кроме как отправить Питера в Обуан, единственный городок, откуда он мог вернуться в сроки, диктуемые их потребностями. Правда, в лесу было вдоволь дичи, но Питер не умел ни обращаться с ружьем, ни пользоваться удочкой.

Поэтому было решено, что он поедет в Обуан за новым запасом провизии и всем необходимым для починки колеса, чтобы экипаж был наготове и мог в любой момент увезти их из этого леса. Ла Мотт запретил Питеру расспрашивать о людях, которые интересовались им, и пытаться каким бы то ни было способом выяснить, покинули они или нет эти места, чтобы по глупости своей не выдать его снова. Он наказал слуге вообще не вести разговоров на эти темы и, покончив с делом, как можно скорее покинуть Обуан.

Однако нужно было преодолеть еще одну трудность: кто осмелится первым выйти из укрытия и удостовериться, что слуги закона оставили аббатство? Ла Мотт полагал, что если он еще раз попадется им на глаза, то выдаст себя окончательно, если же приставы увидят кого-либо из его домочадцев, такой определенности у них не будет, поскольку никто из них властям не известен. Но при этом его посланец должен был обладать достаточным мужеством, чтобы выдержать допрос, и иметь довольно ума, чтобы соблюсти осторожность. Питер, возможно, обладал первым качеством, но был определенно лишен второго. Аннетт не имела ни того, ни другого. Ла Мотт посмотрел на жену и спросил, решится ли она ради него на подобный риск. Вся душа ее этому воспротивилась, и все же ей никак не хотелось ответить отказом или показаться равнодушной, когда речь шла о безопасности ее супруга. Аделина по выражению лица мадам Ла Мотт разгадала ее душевное смятение и, подавив страх, заставлявший ее до сих пор хранить молчание, предложила в качестве посланца себя.

— Навряд ли они захотят обидеть меня, — сказала она, — не то что мужчину.

Стыд не позволял Ла Мотту принять ее предложение; а мадам Ла Мотт, тронутая ее великодушием, на миг почувствовала новый прилив былой симпатии к девушке. Аделина настаивала так усердно и горячо, что Ла Мотт заколебался.

— Вы, сэр, — говорила она, — однажды спасли меня от самой неминуемой опасности, и с той поры ваше доброе сердце оберегает меня. Не лишайте же меня права быть достойной вашего расположения, доказав мою благодарность. Позвольте мне подняться в аббатство, и, если, сделав это, я уберегу вас от зла, я буду сторицей вознаграждена за ту малую опасность, какая может грозить мне, ибо радость моя будет по меньшей мере равна вашей.

Слушая Аделину, мадам Ла Мотт едва удерживалась от слез, а Ла Мотт с глубоким вздохом сказал:

— Что же, да будет так… идите, Аделина, и с этой минуты считайте меня вашим должником.

Аделина не стала задерживаться ради ответа и, взяв фонарь, покинула нижнюю галерею; Ла Мотт, сопровождавший девушку, чтобы поднять крышку люка, умолял ее со всей мыслимой осторожностью оглядывать каждое помещение, прежде чем войти.

— Если вас все-таки увидят, — напутствовал он ее, — вы должны объяснить свое появление так, чтобы не выдать меня. Присутствие духа, вам свойственное, надеюсь, поможет вам. Я помочь не могу. Благослови вас Бог!