- Так-то так! По восьми гривен?..
- По восьми...
- Шабаш, значит!..
Это событие сразу разрушило все распоясовские надежды.
В довершение беды скоро вслед за рабочими приехал исправник и подтвердил, что рабочие наняты на счет распоясовцев, и если поэтому распоясовцы добровольно не исполнят того, что следует им исполнить, то рабочие сейчас же приступят к делу.
Минута была тяжелая для распоясовцев. Надежды и мечты были разрушены окончательно; они ничего не могли сообразить в виду очевидности их неудачи, и, вместо того чтобы негодовать, шуметь и буйствовать, чего так ожидал исправник, они совершенно ослабли духом, отчаялись, впали в глубоко-упорную апатию. "Помереть!" - было единственным желанием почти всех распоясовцев, а фразою: "нам легче помереть" - они отвечали на новые бесконечные доказательства безрассудности их упорства и окончательно проиграли дело.
Истощив все усилия в борьбе с этим окаменелым состоянием народа, исправник скомандовал наконец:
- Ломай!
Рабочие принялись за дело.
Три недели шла ломка распоясовских дворов; три недели над деревней стояла пыль густым облаком от развороченной соломы крыш, разломанных печей; три недели от Распоясова тянулись возы с бревнами, с рамами, с досками от крыш, с оторванными дверями и проч. и проч. Исправник ходил весь черный от пыли и еле таскал ноги от усталости. Он совершенно охрип, так много было работы.
Распоясовцы молча, словно каменные статуи, смотрели на это разрушение. Они действительно как бы окаменели, ничего не ели, не слыхали и не видали.
- Прими ребенка-то, сумасшедшая! - кричал исправник распоясовской бабе. - Ведь убьет! Дура этакая! видишь, стропило падает!..
Баба стоит и не слышит, и только бог спас ребенка: стропило упало рядом с ним.
- Ишь! - буркнул распоясовец, глядя, как бревно проносилось над ребенком.
В другом месте никто не тронулся с места, когда среди разрушающегося дома раздался раздирающий женский крик. Оказалось, что там лежала беременная женщина в последних муках...
- Православные!.. - обращались рабочие к распоясовцам, - помогите старичка снять с печи, что вы столбами-то стоите? Дьяволы этакие!
И на это приглашение никто не отвечал: всем было "все равно", все были словно каменные.
Чрез три недели Распоясово представляло такой вид: груды содранной с крыш соломы валялись на тех местах, где прежде были дома, амбары, сараи; от домов остались завалинки, от погребов - ямы, от сараев кое-где торчали столбы. И среди этих груд соломы без призора бродила скотина, тщетно взывая к какому-нибудь вниманию хозяина; в этой же соломе возились дети и спали родители, не раздеваясь и не переменяя белья и одежды с первого же дня разорения деревни. Что они ели?
отвечать трудно: хлеба они не сеяли и не собирали. На берегу реки кое-где виднелись вырытые в земле печи, по временам дымившиеся, около которых возились женщины.
Распоясовцы не шли на новые места и держались по-прежнему убеждения, что "лучше помереть".
Настали осенние дожди... Распоясовцы сказали себе:
- Ну, робя, тепериче чистая приходит наша смерть! Отдавай, ребята, богу душу... Помирай!
И все-таки не шли с старых мест. Вместе с больными ребятами мокли они в мокрой соломе, в ямах, оставшихся после погребов и выломанных печей.
И действительно стали помирать...
Наконец всех их отдали под суд.
IV
Пропустивший "сроки" распоясовец ослаб духом совершенно; он очевидно потерял все; он очевидно не знал, в чем дело, был дурак, невежа, и это сознание своей глупости отозвалось в характере распоясовцев полным презрением друг к другу.
Они, как собаки, грызлись и вредили друг другу на новых местах; всякому было отвратительно видеть в другом набитого дурака, который из-за своего невежества и дурости разорился сам, да и других разорил. Поэтому при следствии "об упорстве и неисполнении и т. д." - они валили всё друг на друга: валили на Пармена, на всех, кто первый кричал: "постоим за свои животы", "подымай, ребята, своими животами", и на всех, кто "первый" отдавал эти животы...
Закончив долголетнюю историю своего терпения и бедности сознанием своей глупости, ничтожества, такого ничтожества, которое может быть во всякое время выкинуто вон как сор, распоясовец чувствовал внутри себя полный разгром, разврат и стал пропивать все, что осталось, стал воровать, изнаглел до того, что прямо подходил к проезжему купцу и говорил:
- Ну что ж, купец, давай на чаек-то?
- За что?
- А за разговор. Мало тебе этого? Вынимай-ка желтую-то бумажку!
И вот в такую-то минуту нравственного падения, грозившего потопить распоясовцев в море самой крайней нищеты, однажды по осени, в самое трудное для распоясовцев время, когда приходилось вносить недоимки, в маленькой тележке, запряженной добрым меринком, появился Иван Кузьмич вместе с управляющим. Они, очевидно, объезжали и осматривали "округу". Меринок шел свободно и весело по дороге, Иван Кузьмич просто и прямо оценивал: "что чего стоит", и скоро стало известно, что "купец снял" у барина "все" - и лес дремучий, и реки, и поля, все - все до нитки. Скоро новораспоясовцы узнали, что и их Иван Кузьмич "тоже снял", всех до единого:
"полтина в сутки пешему и рубль конному"; "кто хочет по этой цене идти на станцию за пятнадцать верст принять оттуда паровик - иди".
Такова была прокламация Ивана Кузьмича к народу.
"Человек-полтина" - вот суть теории, принесенной им в распоясовскую среду. Тут не предполагалось никаких рассуждений о том, что - наше, что ваше. Насчет каких бы то ни было "правое" тут разговору быть уже не могло. Просто: хочешь полтину - иди, не хочешь - не надо. Все это потерявшему внутренний смысл распоясовцу было как нельзя лучше по душе: у него после полного нравственного разгрома оставались целыми руки, ноги, мускулы и желудок. Иван Кузьмич только того и требовал, назначив желудку полтинник в сутки и самое главное - водку.
- Повезем, ребята, - говорили его приказчики, скликая распоясовский народ: - повезем одной водкой!
- Дай вам бог за это!.. - кричали распоясовцы.
- Насчет водки не робей: сколько хошь пей, только дело делай.
- У нас вот как дело закипит - ключом!
И действительно, скоро закипело дело.
Тысячепудовое чудовище наконец приехало из Москвы на станцию железной дороги и, окруженное массою распоясовского народа, тронулось оживлять мертвую округу. Широко разинуло оно свою нелепую железную пасть, как бы грозясь поглотить всю эту благодать, которая открывалась перед нею, всю эту рвань, которая копошилась вокруг нее. Медленно и грозно двигается оно вперед. То затрещит и рухнет под ним гнилой мост, то застрянет оно на крутом подъеме. Визг кнутьев по ободранным, обезумевшим от усталости лошаденкам, оранье обезумевших от водки распоясовцев, оранье хриплое и изо всех кишок, оранье, переполненное ругательствами, бранью, песнями, целою тучей висит над этим чудовищем, и оно кой-как вылезает из ямы и идет дальше. То вдруг, на крутом повороте, когда разойдутся и лошади и люди и с гиканьем мчат его вперед, оно вдруг свернется на бок и растянется на пашне, раздавив под собой и дядю Егора, и дядю Пахома, да Микишку, да Андрюшку... Долго лежит тут душегубец-чудовище, ожидая судебного следователя и следствия, и полчище распоясовцев долго, несколько дней подряд пьянствует, ругается друг с другом... Много разбитых в драке во время этого продолжительного безделья лиц, совершенно черных шишек у глаз, запекшейся крови на висках видно в то время, когда чудище снова трогается вперед, и снова выбиваются из сил лошаденки, хлещут кнуты и пьяное оранье наполняет воздух.
Кое-как этот "человек-полтина" дотащил чудовище до места, до быстрой речки, пробегавшей в лесу, которого теперь почти уже не было... Масса распоясовцев, превращенных уже в "полтинники", сводила его самым усердным образом, превращая в сажени, в срубы и т. д. С треском валились деревья, громко разносились песни, звон пил и стук топоров, и вечером, когда все это замолкало, начинал гудеть и дрожать от плясу, брани и драки выстроенный Иваном Кузьмичом из этого же лесу кабак.