Так непосредственны и энергичны были их ответы, что редко приходилось сомневаться в искренности. Отличные это были ребята!

Аболин - большой добродушный латыш - сам спрашивал мало. Он только испытующе окидывал взглядом каждого входящего. Зато потом, когда мы коротко совещались, высказывал удивительно верное и точное мнение. Но иногда, словно задумавшись, неожиданно обращался к кому-нибудь из парней:

- А ты с лестницы в пролет смотреть не пробовал? Ну скажем, с шестого этажа? Голова не закружится?

Он и сам этого побаивался, в чем откровенно признавался. Но я встречал немало и других опытных пилотов, которые не очень любили такой эксперимент.

Больше всех задавал вопросы Махалов.

Махалова я знал еще по Аэрофотограммшколе, где он недолгое время комиссарил. У него был сплюснутый череп, тусклые карие глаза и круто вьющиеся, как на каракулевом воротнике, волосы. Он был изрядно глуховат. Как всякий плохо слышащий, говорил громко и трубно. Любил выступать перед большой аудиторией. Махалов был сыном московского драматурга Разумовского и по этой причине имел широкие театральные знакомства. Конечно, он тяготел к огням рампы неизмеримо больше, чем, скажем, к аэродромной обстановке. Он ежевечерне выступал в театре Мейерхольда с призывами жертвовать на постройку самолета, трафаретно завершая выступление фразой, которую многие из нас знали наизусть:

- И тогда красные советские летчики на красных советских самолетах пронесут по всему миру красные знамена революции!

Никулин, относившийся к Махалову несколько иронически, как-то заметил:

- Очень уж у тебя, браток, колер густоват. Не перепустил ли?

В жизни Махалов был балагур, мистификатор и, пожалуй что, порядочный ёрник. Он часто появлялся в театре с полной румянощекой дамой, представляя ее как свою жену. Но при этом неизменно пояснял:

- У меня их две. С одной не живу, но у нее живу. А с другой, вот с этой, живу, но у нее не живу.

Дама устало улыбалась и со скучающей гримаской отмахивалась. Ей, видимо, приелись эти дубоватые остроты.

На мандатной комиссии Махалов выцеливал паренька попроще и мог ошарашить его таким примерно вопросом:

- А что, русский поп имеет право быть избранным в Совет?

- Не имеет! - четко рапортовал паренек.

- А татарский? Мулла, к примеру?

Бывали случаи, когда парень, не понимая подвоха, задумывался. Один даже, помню, от смятения, что-ли, ответил: "Имеет!"

Но такие выходки обычно сердили Никулина.

- Ты, Махалов, свои провокационные штучки брось! - обрезал он. - Давай спрашивай по существу!

Мне, самому молодому из членов комиссии и, в общем-то, находившемуся не так давно в положении этих ребят, конечно, было лестно присутствовать на таких ответственных заседаниях. Особенно приятно было, если в этот день я летал. Тогда можно было маленько даже разыграть из себя этакого аса.

И, прищурив глаз, я спрашивал:

- Мотор встанет в полете - не сдрейфишь?

Однажды я не рассчитал и попал, должно быть, на сильно зубастого. Паренек был щупленький, лохматый, смотрел чуть исподлобья. Подозреваю, что пиджачишко был на нем с чужого плеча.

Он молниеносно перенял мой тон, тоже сощурился и с некоторым даже вызовом отвечал:

- Кондор какой нашелся! А сам небось на аэродроме машинам хвосты заносишь!

Надо же, и обозвал-то как - кондор!

Но тут, как всегда, вмешался Никулин:

- Спокойней, спокойней! Ты лучше спроси, как у него с семьей получится? В анкете внимательно разобрался? Он ведь один у матери кормилец. Батька его за Советскую власть жизнь отдал. А на стипендию, сам должен понимать, широко не разъедешься. Вот об этом самом и спроси. А трусов, если хочешь знать, я с такими глазами еще не встречал.

Вообще Никулин умел как-то сразу расположить к себе, создать в комиссии добрую и деловую обстановку. У него, как и у Аболина, был замечательный нюх на людей. Кроме того, Никулин обладал обостренным чувством справедливости.

Работа комиссии обычно протекала спокойно, без эксцессов и претензий со стороны поступающих.

Протекционизм полностью отсутствовал. Больше всего ребят отбраковывала последняя, медицинская комиссия, но на ее работу наши полномочия не распространялись. Инциденты были редки, но тем дольше и прочнее они задерживались в памяти. Об одном из таких я и хочу рассказать.

Этот парень был примечателен прежде всего очками в круглой железной оправе да, пожалуй, еще длинным черным пальто, напоминавшим католическую сутану. Вообще он отдаленно смахивал на молодого, но въедливого ксендза. Узколицый, с горбатым хрящеватым носом, тонкой ниточкой поджатых губ, он держался подчеркнуто скромно, но с достоинством. На вопросы отвечал обстоятельно, хотя и несколько витиевато. В разговор частенько вставлял иностранные слова. Перед ответом поднимал глаза и несколько раз чмокал губами, как после сытной закуски.

- Летать собрался? - неожиданно спросил на этот раз молчальник Аболин, особенно внимательно всматривавшийся в его лицо. - А сам очки напялил.

Парень издал чмокающий звук и, уставив глаза в высокий потолок, рассудительно ответил:

- Нет, зачем летать? Я предпочитаю на земле. По обслуживанию. В какую-нибудь спецшколу. Там неплохо можно устроиться. Мне бы это весьма импонировало.

- Ишь загнул! - подивился Никулин. - "Импонировало"! Ну, ладно, рассказывай, чем дышишь! Парень начал не торопясь, очень деловито. Приехал из украинского села, расположенного неподалеку от хутора Михайловского. Устроился в почтовом отделении на отправке посылок. Живет у замужней сестры. Отец с матерью занимаются сельским хозяйством. В коммуну? Нет, не вступали. (В те годы коллективизация не носила еще массового характера.) Живут ничего, подходяще. Отец даже собирается арендовать мельницу. Он по мукомольной части здорово понимает.

- Типичный середняк, - загудел Махалов. - Значит, живете не тужите?

- Мы бы, может, и лучше жили, - неожиданно разоткровенничался парень. Только кое-что из хозяйства бате нарушить пришлось... Благодаря непредвиденным обстоятельствам.

- Каким, каким? - забеспокоился вдруг Никулин.

Но парень словно поперхнулся и отвернул голову в сторону. Мы недоуменно переглянулись. Настала тишина.

И вдруг эту короткую паузу - раньше мы говорили: "пролетел тихий ангел", теперь равнозначно - "милиционер родился", - прорезал мелодичный вибрирующий звук. Никто из нас поначалу не поверил своим ушам. Это Никулин залился высоким, звонким, совершенно мальчишечьим смехом. Он слова не мог вымолвить от душившего его хохота, натужно покраснел и, словно дирижер над пультом, стал энергично отмахиваться руками. Вынул носовой платок, пытаясь прикрыть им рот, но безуспешно. Спустя немного в помощь ему баском подключился Аболин и даже Махалов, по причине глухоты позже всех сообразивший, в чем дело, издал сквозь губы продолжительное сипенье.

- Значит, непредвиденные обстоятельства? - обратился наконец Никулин к парню, уже принявшему свой обычный, несколько чопорный вид. - Они батю и подвели? Вот это загнул! Ладно, уматывай отсюда, а то вовсе уморишь! Результаты сообщим. Списки вывесим...

А происходил, этот примечательный разговор на третьей неделе после всенародного празднования седьмой годовщины "непредвиденных обстоятельств", нарушивших благополучие крепкой кулацкой семьи где-то неподалеку от хутора Михайловского.

Замок павловской работы

Ночью хорошо вспоминается...

Каждый час я обхожу большой пустырь на Варшавском шоссе, кое-где огороженный остатками дощатого забора. На строительной площадке разбросаны полузасыпанные снегом бетонные блоки и несколько наспех сляпанных складских помещений.

Меня сопровождает собачья свора, честно выполняющая свои обязанности. Нет лучше с собаками дежурить, они и днем-то ворчат на посторонних, а ночью и вовсе близко никого не подпустят. Живут псы около сторожки, кормиться бегают неподалеку, в местную новую столовую, а службу несут на моем участке.