Может, конечно, показаться, что соотношение цены и наказания для Антона зашкаливает (с одной стороны телефон, на который можно заработать за недельки две, с другой стороны – запросили 2,5, дали год, считай, сорвался).

Но это для тех, кто живет только с той стороны, кто не был внутри тюремного мира. Антон кое-чему научится и здесь. Только выбор его, в каком направлении двигаться, будет гораздо жестче. Здесь нет мальчиков со скейтбордами, дредами и пирсингом. Как ни странно, здешний климат во многом здоровее, чем тепличная для многих воля, на которой они добровольно становятся рабами, дырявя сначала уши и ноздри геевскими сережками и кольцами, а потом – и души.

Здесь лестница и вверх и вниз идет гораздо круче, и это во многом лучше, чем незаметный пологий уклон иллюзий и обманчивой видимости вольных дней, скользкий, как подтаявший ледник, по которому соскользнуть незаметно в пропасть – пара пустяков.

Здесь любая мелочь не проходит просто так и вываривается в горячем кипятке общей жизни – любое движение, любое слово. И здесь же обсуждается, остается неприкрытым всё – от личной жизни (конечно, по желанию рассказчика, не против его воли, но сама тюрьма выжимает из него эти слова) до экзистенциальных ценностей мёртвых стихов Цветаевой (колких, не влезающих ни в одно любовное письмо) или вновь реставрируемого "Черного квадрата".

Россия воюет давно. Раньше это разделение носило иной характер, порожденное сначала гражданской войной, когда в макаренковских беспризорниках ходили в первую очередь дворянские дети, а местечково-бабелевские антигерои и швондеры хлынули в обе российские столицы. Затем разделение укрепилось и структурировалось, преобразилось в традиции, в которых происхождение уже только угадывалось – традиции и структура иерархии в зависимости от репрессивного климата в стране меняются уже десятилетия. Это своего рода необходимость, без которой анархия перемелет всех. Все времена имеют свои минусы: Варлам Шаламов считал личный опыт лагерной жизни сугубо отрицательным. Но тогда – лагеря и зоны, руками загнанных туда мужиков и инженеров, пасомых жёстко безжалостными пастырями, хоть что-то производили, хоть как-то, платя кровавую жертву, ценой жизней, строили университеты, фабрики, прииски, шарашка проектировала лучшие в мире самолёты, танки, разрабатывали месторождения. Цель была определена, воля каждого члена общества способствовала направлению всей энергии к достижению этой цели. Согласившись с примитивным земным предназначением человека – вся страна, в том числе и тюрьма – стали частью экономики.

Сегодня, когда заключенных в тюрьмах и лагерях больше, чем в ГУЛАГе, когда централы переполнены, этапы следуют за этапами в переполненных "столыпинах" и воронках, когда на заготовленных за десятилетия шконках, человеко-местах, спят по очереди по двое-трое – все части системы практически не производят ничего. Из сектора экономики зоны плавно, в соответствии с дем. реформами, перетекли в сектор политики и "воспитания" и пассионариев, и маргиналов. В нынешнем ГУЛАГе настаивается такая вакцина, такая инъекция для общества, которая потом, оказавшись вновь в организме, ведёт к интоксикации, к самоотравлению, к практически необратимым последствиям: миллионы работоспособных и детородноспособных мужчин, годами не видевших ни труда, ни женщин, вернувшихся в не ждущее их общество, несут ему не благую весть о своём исправлении, а наоборот, все лагерные болезни во все сферы жизни. Общество ограничивается пассивной обороной: нанимает милиционеров на защиту от своего детища. Но это очень дорогое лекарство не действует на саму болезнь, сплачивая только симптомы, и загоняя ситуацию все глубже.

Облегчённый вариант этого далеко не пастеровского эксперимента нашего общества на самом себе я испытал осознанно где-то после 7-го класса школы, когда решил подзаработать на строительстве гаражей. Основа нашей бригады, возводившей бесконечный унылый ряд гаражей из плохого второсортного кирпича на городской окраине, состояла в основном из людей сидевших, и не просто сидевших, а голимых ооровцев, расписных – то есть синих от татуировок с ног до головы, оттянувших лет 12-15 каждый как минимум. По тем временам это было близко к потолку (п/ж ещё не было, зато был расстрел) – за убийство, разбой, грабёж (в 50-е, по воспоминаниям очевидцев, банк в Сыктывкаре грабили чуть ли не каждую неделю – американские вестерны, по сравнению с теми нашими бандами в тайге, отдыхают).

Там, еще школьником, в одной связке с прошедшими лагеря немного странными для меня людьми, я научился не бояться системы, и одновременно пить дешёвый портвейн и разбил свою первую гитару о застывший, ничего не стоящий бетон. Там меня постарались выучить строить так, что через неделю ещё свежая кирпичная стена вдруг неожиданно начинала заваливаться. И единственным лекарством от этого, я помню, было возведение контрфорсов. Таким важным словом наш бригадир называл временную стенку, которая ставилась поперёк направления завала падающей поверхности гаража. Вместо нормального строительства мы сначала, руша все графики вышестоящего СУ, возводили одну синусоиду в полный рост, потом практически сразу – контрфорсы, куски косинусоиды. И в результате – счастливые обладатели тогдашних "копеек" и "москвичей" ездили на своих ласточках змейкой, как вполне благополучные немецкие бюргеры в своих дойч-деревнях, где эта "змейка" сделана искусственно, оформленная в виде аккуратно уложенных лежачих полицейских и милых клумб.

Там я научился первым росткам идеологии и устроения человека:

– Ломом, Юрок, лучше целить человеку в живот – он мягкий…

– Коммунизм, Юрок, он как горизонт. Ты к нему идёшь, а он удаляется, удаляется…

– От работы кони дохнут, Юрок. Пусть, начальник, лошадь думает – у неё голова большая.

– Ну что, пристёгиваем рога и попёрли плужить?

Там, так и не привыкнув чифирить, я увидел первую в жизни бессмысленную смерть: огромный незлобивый Тарас, из живых существ более всего привязавшийся к маленькой ливретке, постоянно сидевшей у него на руках, как горностай у да-винчиевской дамы, пошел ночью проверить – как там дрова для битумной печки, а скорее всего просто прогуляться со своей Лиской – на дрова и на все остальное материальное всем было глубоко "по". Надо же, чтобы именно в эту звездно-лунную ночь каким-то цыганам как раз понадобилась машина дров. Тарас получил дробью в упор из обреза, Лиска осиротела, сидела в углу возле буржуйки, ничего не ела, пока не умерла с тоски.

Десятилетия противостояния выковывают до определенного совершенства методы вербовки солдат обоих основных армий системы и антисистемы, и способы удержания стада в повиновении. Система штамповала фильмы от "Джентльменов удачи" до однообразных детективов с главным героем милиционером, наделенным дьявольским (или мелко-бесовским) умом и его же местечково-дзержинскими приемчиками и ужимками. Во имя высшей коммунистической справедливости хитроумные защитники закона в основном внедрялись в криминальный мир и взрывали его в зародыше. Как ангелы мести герои Збруева и Конкина принимали вид оборотней криминального мира, и действовали коварно и беспощадно, не как мужчины или рыцари, а как власть имеющие мелкие хозяева, послушные основному хозяину стада – овчарки в волчьих шкурах. В личной жизни герои в форме, которую не снимали никогда, выбирали себе женщин из добропорядочного стада, которых заражали тем же вирусом – вседневного и всенощного почитания основного своего богатства – хозяина системы.

А в жизни торжествовал донос. Героев в мышиной форме в реальности было очень мало. Об этом криминальный мир знал прекрасно. И, пользуясь этим, создавал целую антисистему воровской романтики – очень многие пришли в этот мир, увидев очевидную слабость системы, охранявшей не закон, а хозяина закона в системе путём естественного отбора наиболее послушных и дающих хорошие показатели. Становилось все меньше места для героев и все больше зачетников, получавших "зарплату" за отработанные часы, за "плюсики" и "раскрываемость", процентовку, сухую мертвящую цифру, в которых измерялась верность хозяину.