Как в себя пришёл – попинали, и вниз. Опять звонок. – Давай этого, с подоконника – подонка…

Я уже всё понял – ноги в раскорячку, практически на одних руках, как Курт Рассел в "Универсальном солдате" – спешу вверх.

– О, уложились, это хорошо!

Побухали, уже без словаря, просто ногами по рёбрам. Молчу. А что делать? Толстому, видать, лень меня спускать, скоро ужин. Предлагает:

– Давай, его к шнифту, ласточкой поставим, и…

Стою – ноги раздвинул, руки вперёд, упираюсь в дверь – не знаю, чего ждать. тут толстый подлетает сзади – и носком туфли – между ног! Не "айс"! должен сказать. Сжимаюсь на полу, отрубаюсь. Очнулся – и опять вниз – вверх, ужин у этого толстого, и опять – Встать ласточкой!..

Я на фоксе – смотрю уже за тенью. Эта жопа подлетает, а я в сторону – да ну на хрен! Лучше буду лежать, пусть что хотят, то и делают. Пинают, особенно этот, красный, старается – слышу, рёбра хрустят, или кажется, что делать – не знаю. И они тоже не знают. Помидор этот пыхтит, пот вытирает. Два дня так и били. На третий день опять их смена, опять толстый поднимает меня, злой, как рак, как крыса, предлагает:

– А давайте на стол его, штаны снимем, и проведём!..

Я думал не будут – ну не совсем же они охренели, стали превращаться в это самое… Берут, ласты заворачивают, жирный, чувствую на джинсах молнию ловит – что делать? Не дернешься… Как начинаю орать – кричу что есть мочи! Влетает опер какой-то: – Вы что делаете? Что ты орёшь?

Толстый накидывает пуху на себя – Проводим следственные действия, товарищ капитан, чего орёт – не знаем, прикидывается…

Капитан мне двоечку прорезает – ту-туф! – и я опять в ауте…

Липа, парень жилистый, в школе постоянно был на восточных единоборствах, но тут борьба только в одну сторону – когда он сломается, и всё.

– Трое, нет, четверо суток прошло. Отбито – всё. Молчу. Поднимают. Сажают на стул. Другая смена. Чувствую, эти бить не будут, но дело пахнет керосином. Вежливо начинают разговаривать: – Ну, что, может "звонок другу"? Я соображаю – может, действительно дадут позвонить… Да ну на хрен!... Не верю, а всё равно киваю. Хотя и подозреваю – какой-то подвох. И точно. Входят двое, с рюкзачком небольшим "Camelot" – почему-то запомнил. Вынимают телефонную машинку, такую, из старых фильмов про войну, про Ленина. Вежливый говорит: "Это называется "полевая почта"… знаешь? Говорить будешь? А я даже не знаю, что им сказать – плечами пожимаю. А сам чую – какая-то охрененная подлянка. Короче, берут два провода. Один скотчем к кисти пришпиливают, чтоб не слетел. А второй кончик – к уху, к кончику носа прикладывают. И начинают ручку вертеть. Ампер много, вольт мало… Или как там… Этот телефон накручивают и он тебя бьет, пока ручку крутят, как тебе сказать – офигительно! И самое плохое – не привыкаешь. Нельзя привыкнуть, только орёшь: а, а, а, А-А! один за плечи держит, другой коленом придавливает, чтоб не вставал, третий – крутит. Если замолчал – значит, язык проглотил. По-натуральному: внутрь западает, и задыхаешься. Замолчал – наклонят головой вниз – и удар сзади по чеклажке, по затылку. Язык выплёвываешь, и прокашливаешься. И по новой – начинают наворачивать свою почту полевую… Так четырнадцать часов. Я потом всё подписал. Подельник, как узнал, удивляется – Липа, дурак, а что ж ты терпел столько? А я сам не знаю – всё надеялся, может, уже конец, хватит. Бумажку подают – поступил девятого. А я помню, что пятого. Говорю, вы же меня пятого принимали, сами не помните? Мы-то помним, и тебе сейчас напомним, говорят, и машину достают снова. Всё-всё, говорю! Хоть девятого, хоть двадцатого – подпишу хоть что. Как скотч отодрали, смотрю – провод внутрь руки уходит – короче, кисть практически насквозь прожгло. И еще видишь – язык как у змеи, прикусил, когда боялся проглотить, и не почувствовал, как сам порвал, – Липа высовывает язык – действительно, раздвояется, как у кобры. А я думал, что он от природы так слегка шепелявит, произнося "с" на манер английского "th", почти что нашего "ф": – Фффуки красные… Что этот толстый, что эти подонки спокойные… сам не знаю – как вытерпел, зачем? Четырнадцать часов, пять суток. Как думаешь, может правда, зря?

Как я могу думать, что зря. Человек в здравом рассудке не может хотеть ни быть сломленным, ни сидеть, что при Сталине, что при Путине. Поменялось, оказывается, не так уж много: что тогда, что сейчас: признался – получи. Хотя технологии на месте не стоят, глядишь, скоро ленинский телефон сменят на какой-нибудь сотовый… Что тогда, что сейчас: не все красные таковы. Но всё еще есть те, у кого безнаказанность под крышей вышестоящего закона, культивирует древние садистские наклонности, кому доставляет кайф – ломать до талово, по безику, по-сатанински. Это природа нынешней власти, в маленькой её черно-красной проекции: ты, с кленовым листом, вор, ты беззащитен, ты в моем распоряжении, кругом – всё красно, и я могу сделать с тобой почти всё – и сделаю, если не признаешься, что ты – вор, черняшка, грязный обмылок общества в глазах его величества закона… Черно-красный знак "инь-янь", черно-красный символ бесконечной вражды и борьбы противоположностей, только не совсем симметричный: черняшки Липки, Костыли, Васьки – за красными особо не охотятся…

Красная идея, "рожденная революцией", воспетая в массе фильмов, от "Места встречи" до "Улиц разбитых фонарей", приучает стадо к страху перед законом – закон непоколебим, закон всегда прав, и даже когда не прав смотри пункт первый, и одушевленный закон этот – некто, надевший погоны, признак некоторого неприкасаемого ордена (ст. 317, 318), внутри которого – свой закон. И у красных и у черных – звезды. У красных – пятиконечные, у черных – восьмиконечные. И у черной идеи свой идеальный внутренний закон (делай людское; выделяй на общее; старайся, чтоб шло людям), гораздо более простой и понятный, чем у красных: прикрывай своих, молчи на допросах и при "звонках другу", не сотрудничай, ни на лагере, нигде, и главное – не сдавай, не сдавай, молчи… Сродни некоторым вечным ограничениям. Тогда как "красный" кодекс им позволяет практически всё: подкинуть наркотик, сунуть провокатора с микрофоном, вербануть стукача, подмутить ложные показания, запугать, запинать, забить током…

Со стороны эта война Красной и Чёрной звёзд, можно сказать уже почти столетняя, показала безвыходность этой войны для России: никто не победит, хотя все будут к этому стремиться. В нынешней России, когда из общества украдены основные средства, необходимые для нормальной жизни, резко возрастает грань – как жить? Нет денег, ну нет, негде взять – или идёшь, воруешь, или идёшь охранять чужое добро, или за некоторые подачки – надеть погоны, и получить зарплату, общагу, детсад ведомственный, а некоторым – цинковую робу в Чечне…

Разговор накоротке, на кортах, с одним из тех, кто идёт по чёрной дороге:

– И у нас многое уже не так… Раньше на лагере положенец заходил на кухню, пробовал, смотрел, чтоб полагающееся, что идёт на общее, никуда не уходило. Теперь смотришь, и там многое идёт в другую сторону, – показывает жестом – героином по венам: – вместо общего. Начинаешь разговор, и появляется кто-нибудь, мурчащий, что ты не прав, что не туда прешь по бездорожью… Хотя я живу – мужиком, кто мне что может сказать? Кое-кто отписывает на волю. Подъезжают люди к лагерю, вызывают этих на разговор за общее. Не идут, отсиживаются. Так и сидят – знают, что как только выйдут – вилы… А некоторые из авторитетных пошли на это с властью, – показывает жест пальцами указательными, друг о друга – жизнь душа в душу…

Сидим, неспешно разговариваем, торопиться некуда. Приходим к парадоксальному выводу: красные, черные, может, сами того не зная – сегодня приросли к одному телу (цвет его, масть, пока выяснять не будем). И иногда то, что не могут сделать одни, делают другие… Две руки одного организма, месящие жестоко кровавое месиво…

Конечно, не все красные – звери и садисты. Есть те, кто и кипятку принесёт, и телефон поможет затянуть, кто и воров ловит не ради галочки. Идёт такой опер Михалыч в какой-нибудь притон в пригороде, находящийся – все знают – в длинном покосившемся бараке времён последней новостройки. Завидев его, местные торчубаны поникают головами: О-о-о-о, труба… Михалыч прёт. Опять Верка банчить не будет…