Мишаня, вспоминая о малолетке с содроганием (как практически все), не мог не отозваться с некоторой долей уважения о тогдашнем хозяине зоны, который мог даже "поляну накрыть", вызвать его и ещё парочку-троечку парней с Севера, из Коми, которые, появившись на зоне – навели хоть какой-то порядок и некоторое умиротворение в этом дичайшем хаосе. Как графитовые стержни в ядерном реакторе. Только человеческий кошмар и хаос гораздо менее управляем – здесь сильные и крепкие за одну ночь могут скатиться на самый низ "мастёвой пирамиды", приводя к очередной жестокосердной власти очередных наиболее безжалостных малолетних временщиков (способов – сотни: чуть стемнеет, закатать в одеяло, и делай что хочешь…). Северяне с Мишаней хоть как-то, врезавшись в это дикое с любых точек зрения, хоть физической, хоть психологической, чернобыльское, хиросимовское безумие – принесли с собой традиции северных лагерей и сплоченности – хоть на несколько месяцев дали вздохнуть не только воспитателям (о них – какая может быть забота у детей) – нет, тем, кто остался один на один с такими же как они, брошенных заживо в ад.

Волчара, Мишаня, Хмурый, Безик, Амбалик, и многие другие, прошедшие все круги малолетней преисподней (воображение Данте по сравнению с их реальностью, отдыхает) – что им приготовил "цивилизованный мир"? Что им, пробравшимся военными тропами ежедневного, ежеминутного боя, ежечасного бытия начеку, на фоксе, уготовало общество ВТО и рынка? Мир фантиков и неоновых реклам – что может дать душе? Душе, балансировавшей на смертельном лезвии. Что они всё ещё живы – вообще чудо. Что не омертвели души, которые загоняют в те же окопы – три года, шесть лет – вдвойне чудо. По ним проехал бездушный красный танк, засыпал землёй – выбирайтесь, как можете… – и они откопались, отжились, не умерли, как ни хотела бы того система, пославшая их души в газовые камеры современной малолетки.

История Амбалика вообще уникальна. Его взяли в четырнадцать лет, через две недели после начала его десятого в жизни учебного года. Взяли прямо в классе. Пришли, и застегнули наручники на запястьях сзади – на глазах у всей школы. И повели куда-то. Та, которая потом родит ему троих детей, подруга сестры – этого даже не видела.

С тех пор – шестнадцать лет лагерей, с перерывами на несколько дней свободы. Но это не удивительно – удивительно другое: несмотря ни на что Амба Ставропольский, Саня-Амбалик – человек счастливый (как предсказала ему прабабушка: этот много испытает, но будет из всей семьи самый счастливый), человек женатый, семейный: трое сыновей – шесть, восемь и десять лет – которых он заделал на коротюсеньких лагерных свиданках от той, что вдруг открылась ему, что готова и ждать его и воспитывать этих сорванцов, и терпеть ещё многое (это ещё не все – у Амбалика есть ещё и дочка, девять лет, которая навещает бабушку с тремя братьями, и те её пасут и оберегают, как сестру и как принцессу) – что может вытерпеть русская женщина?

К Амбалику приехал отец на свиданку. Тщедушный, на полторы головы ниже, пожилой человек. И ругается:

– Давай, сына, пора остепениться. У тебя всё-таки семья, дети. Хватит тут по зонам, пересылками…

Амба, на воле послушный мнению старших, отца в первую очередь, здесь, чувствуя границу, грань, что папик его не достанет через стекло, через телефонную трубку, обрывает его бегущую назидательную строку:

– Стоп, стоп. Давай не будем. А ты сам-то о чём думал, когда мамка нас троих тянула? А ты двадцать шесть лет всё по зонам, всё по пересылкам, по этапам… Ничего не попутал, папа?

Отец умолк. Давится слезой, а сказать нечего – правда. Но и сердце уже не то, не жесткое, мягкое, как у ребёнка – жжёт, давит в груди. Молчит, тянет валидол из кармана, вздыхает, только смотрит умоляюще, что Амбалик одумается, но тот непреклонен:

– Стоп, давай о другом… Как мамка? – на эту тему выписывает стопари по полной. Некоторое время после Амба даже скидывал звонок, если высвечивался папкин номер. Но потом тот всё равно добился своего, отобрав сотовый у мамки, когда она звонила Амбалику (а чем ты сможешь победить отцовское сердце?):

– Ну всё, Саш, хорош. Не сердись. Я это, я, папка твой. Ну, у нас всё хорошо. Твои были на каникулах. Старший всё на лошади катается, или на плоту по пруду. Удочки я им сделал по руке, из лозы. Графитовые-то, нынешние, не нравятся мне, в руку не ложатся. Средний – с ним, как пришитый, или с бабкой-то поросят кормить ходит, то гусей… А младший – угадай в кого? Даю по сотке на конфет-манфет, младший – сразу наводит движуху: давайте, скинемся, купим что-нибудь Лизке… Лизавета, кстати, тоже неделю пробыла (совсем вытянулась за несколько месяцев)… Да, даю по сотке. Младший: хотите, у вас будут лежать? не хотите? Эти простодырые – всё ему отдают, а он – то в игровые автоматы просадит, то Лизку на такси прокатит до города и обратно, то ещё куда денет… Приезжай, давай, не сердись на отца. Мне ведь уже шестьдесят скоро, не забыл?

Вот такая традиция. Вот такая семья. Вот такая любовь – жена Амбалика, узнавшая про новый срок, который ему тут накрутили: четыре и два за "побег" (собирали ягоды рядом с посёлком, красные на суде сами троили, не знали, что сказать, какой побег: один говорит, сняли с поезда, другой – с машины, а третий, классический – пешком – но всё равно "четверу" добавили, видно, сверху сказано – рецидивистов крепить, вот и крепят) – только коротко замечает:

– Никуда не пиши. Шли почтой документы, здесь адвокат разберется, только никуда не встревай. Должны перевести по месту жительства, и тут ты у меня скоро выйдешь. Всё понял? Домой пора, а то они (дети) меня уже измучили. Говорят – папка выйдет, тогда будем слушаться! И почему-то я им верю… – Амбалик вздыхает, говорит – сейчас, минутку, – высовывает голову из-за одеяла, занавешивающего его полуночный разговор от пики, от глазка смотрителя: – Ну что, меня нет, и в хате движуху некому изобразить? А ну давайте-ка, кому молчим? опять мент родился…

Он прав. Услышат его ровный, методичный издали разговор – засекут. Дальше уже возможно по обстоятельствам: могут трубу отмести, могут у хаты телик отнять, может дежурящая сегодня на продоле Оля-блондинка заподозрит, что он не спит, и обидится. А когда женщина обижается – она может всё…

Третий час ночи. Стоим с дорожниками (кто дежурит ночью), вокруг общака – делаем груза в трюма. Все мои знакомые уже знают в какой я хате, и что я вернулся из двухнедельного заточения в одиночке на ИВС. Амбалик сидит на корточках перед кормяком. Он до пояса обнажён – мелькают его татуировки, сделанные ещё на малолетке, из которых выделяются два черепа в СС-овских фуражках по обоим плечам – "отрицалово". Но Оля их не видит – она только слышит его медовый голос:

– Оля, какое имя… Ваши мелкокалиберные глазки… Моё разбитое сердце… Оно только ваше… Не кусочек – только целиком, как ты могла!... Нужна шапочка, чтоб его сшить… Что, откроешь?.. Сейчас принесёшь?

Мы не спеша делаем своё дело, одновременно слушая и наблюдая, как из огромной тучи, которой является темперамент Амбалика, бьёт очередная молния в очередную жертву – слепая молния, называемая любовью… Тюремная, наверное, самая слепая, потому что очень яркая.

"Юра, с Бр. приветом, с наилучшими! Я опять в #2 (втором трюме), на десять суток.?** закрыли за то, что глазок сломал на прогулке в боксике. Короче, опять я. Юра, если будет такая возможность – чего-нибудь из съестного, и бурбулятор. Заранее благодарен за суету и понимание, борьба продолжается. С бр.ув. Слава России! Твой я."

Это Лёха-Скин. Опять заехал в трюм. Связь с ним будет только в 6 утра из верхней хаты, когда появится вода, чтоб можно было помыть руки и груза – связь только по долине, по мокрой. Упаковываем маленький китайский кипятильник в несколько пакетов и запаиваем на фитилях из туалетки (бурбулятора, то есть двух лезвий и провода – нет, поэтому надеемся на этот). Следующий груз – три очищенных яйца, сдавленных в одну гибкую сосиску, обмотанную нитками. Ещё груз – котлета, брусок ветчины, и последний – ветчина, сало, чеснок. Продержится какое-то время. Пока запаиваем в шуршуны (шуршащие полиэтиленовые пакеты), пишем сопровод: "Ночки доброй, брат дорожник! Всего наилучшего тебе от Господа Бога. К сути: гони этот груз, вернее, три нестандартных груза в #2, Скину. Всего наилучшего "Д" (дорожник) такой-то хаты", раздается цинк – два удара ложкой по двери напротив нашей хаты, через продол, на котором стоит Оля.