– Гол все же был, – неуверенно подтвердил первоначальные показания Аблакат.

– Гола не было, что ты тут устраиваешь, гребаный стос! – сила слов Волка в соединении с угрозой, плюс жизненный разбойный опыт никаких шансов Абакату не оставляют, который уже дрейфил и чуть не попал. – Да вроде был!..

– Я, – с паузами после каждого слова стал произносить Волк, – тебя… угребу… щас! Гола … не-бы-ло!

– Ну, не было, так не было. – Аблакат сдался, повесил уши как ослик Иа в день рождения. Футбол потерял смысл, хотя ещё за минуту до этого казалось, что стоит только привыкнуть к нынешнему распорядку – проверка, баланда, прогулка – и все скоро обойдётся! Главные вопросы здесь – впереди. Могут застать в любую секунду, и исходят вовсе не от следователя.

– Ну, все. Тебе здесь уе..ть или в хате? Разобью твоё невинное хлебало – и на продол! – Волчара стал гнать жути вовсю. – Да мне плевать на самом деле – был этот гол или не был! А вот ты, конкретно ты – что ты мне врешь в глаза? Был, не был – я что тебе, мальчик-побегайчик? Определился – был гол! – так и стой на своем. Если ты прав – не отступай. А если не уверен – прикрой свой фрагмент и не порть кадров! Главное – не ври мне. Когда человек мне врет – я нюхом чую, понял?..

Аблакат, вновь воспаленным неустойчивым сознанием, ищет выход, и не знает, что сказать, что сделать – он в майонез ногами уже соскользнул, по самое горло.

– Ну, ладно, – Волк великодушно ослабил хватку, – в другой раз просто ушатаю. Просто будку распишу и скажу – так и было. Ты-то хоть понял, за что? Продолжаем. Два-ноль…

Футбол продолжился. Аблакат ещё пару раз чуть получил словесных эпитетов от своих же – за то, что после беседы с Волком не мог собраться, дергался на ледяной корке боксика для прогулок, как Пьеро на верёвках – бессмысленно и нелепо, промахиваясь по мячу, или наступая на него, окончательно превращая в большого расплющенного головастика. В конце концов, все пока обошлось – ничья, раскрасневшийся и воодушевлённый Волчара, схвативший на лету из зашедшей "дачки" куриное крылышко, и разжевывая его без остатка, успокоился. Все пили ароматный зеленый чай, на который половина хаты перешла по причинам вольного эстетства, некоторой мелочи, выбивающейся из обычной тюремной рутины.

Но после обеда, приснув – Аблакат опять что-то скулил, и кому-то жаловался – возможно своему домашнему ангелу.

Под утро те, кто обычно в хате вёл ночную движуху-положуху, ночной образ жизни, включали телевизор на полную, и слушали в тысячный раз одни и те же клипы, заучив все слова и движения:

– О, смотри, сейчас она будет на диване скакать!

– Вот эта черненькая – моя девочка… Пусть только дождётся!

После клипов сразу переключались на другой канал – там шёл хит-парад мелодий для мобильников. Звук по бане! – хочешь, не хочешь, а сквозь сон узнаешь – кто поднялся на первую строчку, кого уже скинули наконец-то (до изжоги надоел…). Трудно назвать их песнями, скорее быстреньким речитативом произнесенные слова на некоторую простенькую, а то и вовсе дебильненькую мелодию.

Что в этом завораживающего, что каждое утро, каждое утро – одно и то же? Перемены хоть в чем, хоть в такой малости – Билан упал или "Шпильки" или "Стрелки" махнулись местами, перемены возможны – время, основной противник каждого, кто оказался здесь – не железобетонно, и оно подается, и оно – даже судя по таким дурацким вещам – изменяется. И все-таки, что в этом завораживающего? – до конца не поймёшь: вся хата (те, кто на ногах), сбегается с маниакально-раскрытыми глазами, с меломанскими приступами шизофрении следит, как набирает силу какой-нибудь прожженный прогадивший эфир "петушила", и как скатывается с глянцевой горы в бездну безвестности "свора куриц", которые помелькали-то всего секунду по сравнению с местными сроками, но и за эту секунду они подарили всем, кто этого хотел, возможность мысленно ухватить их округлости, их прелести прикрыто-открытые, и успеть прокомментировать – кто и что и с кем из них совершил (в основном по 132-й, и 133-й).

И у тех, кто спит – такие же неясные, короткие сны – клипы. Не глубокие, не мелодичные. Иногда они рассказываются за порцией утреннего кофе-чая, но не обсуждаются – из самого контекста сна всё было ясно: ясно и к чему он, и что ждет сновидца, который выглядел особенно беззащитным, обнажая свой мир: многим снится, что весь город – в дорогах, из подъезда к подъезду – веревки, "кони", плывут малявки, весь мир – связан кем-то в одну большую тюрьму…

Одну мелодию все слушали молча: еще девочка, почти подросток, пела незатейливую песню про уехавшую далеко маму, и что она её ждет – не дождется. И даже играя в домино, кто-то потом обязательно напевал под нос: "А я игрушек не замечаю. На все вопросы твержу упрямо – я очень сильно по тебе скучаю, мама!.."

Мама, мама – даже в риалтоновых снах, пусть на мгновение – но они, мама и папа, живые и реальные, такие, какие есть – никогда не предающие, заботливые, ведущие по свободным дорогам воли, даже если у кого-то их за это долгое время не стало…

Шприц сидит уже давно. Когда он узнал, что мама умерла – сжал зубы, отложил до нужного времени свою злость, свою месть тем, кого знает, как виновников всего этого. И он во сне, услышав простенький подростковый лепет – расслабляется, успокаивается, хотя, когда бодрствует – не может слушать этой мучительной песенки – переключает нервно канал, кричит дорожникам, чтоб поправляли антенну, или срывается с места, находит себе какое-нибудь занятие: распускает на нитки рукав свитера или шапку, или цепляется к тем, кто опять поставил на общак пепельницу, которая только что стояла на полу – и никто его не останавливает. Все понимают, что дело не только в обязательной чистоте. Дело в маме.

Это слово имеет здесь разный смысл. Каторжный язык – особый. Например, лицо человека можно назвать чавкой, будкой, рылом, кадром, фрагментом, ватрушкой, дыней, хлеборезкой, заточкой, хлебалом, и так далее (не считая уже матерщинных) – выражений очень много. Время – давлюха, давление (потому что это основаня здешняя тяжесть?). Но некоторые слова, как например, измена – имеют здесь в первую очередь не тот смысл, к которому привыкли на воле, в данном случае – к взаимоотношению мужчин, женщин, жен, любовников.

Можно сесть на измену, словить измену, включить её – это означает отказываться от своих слов, струсить. Почувствовать измену – дать страху овладеть собой, отступить, ощутить жуть, хлебнуть испуга.

– Вот сука, включил измену… – Это может относиться, например, к главному герою "Властелина колец" тупоумному Фродо, постоянно попадавшему в ситуацию, когда вся тяжесть ложится не на него, а на хоббитов, вовсе не искавших приключений, или другую нечеловеческую нежить; а может относиться к Джорджу Бушу, запрашивающему в Сенате новый котингент в Ирак, или в Афганистан (а хрен тебе, радуются, как дети, каторжане); может относиться и к неприятно выглядящему Саакашвили, виляющему подхвостьем карлику – "а не встретиться ли нам в любой форме в любом месте" (в любой позе… – продолжает Хмурый) с нынешним главой – хозяином нашего многострадального, но дерзкого государства. История показала: "кузькину мать" – в нас не убить, она жива: нашему Ивану по плечу любые планы…

Измена – может относиться и к не в меру захваставшемуся сокамернику, по любому поводу кичащемуся – он и "Властелин колец" читал, и политику старины Буша знает, и зубы не боится лечить – все может, все умеет.

– А давай вечером проверка зайдет, а ты скажешь, что дорогой начальник "Конь-голова", а не пойти ли тебе на продол, а не то запах изо рта, будто собачьего говна кто-то съел и так далее, тоси-боси, хрен на просе!... – и сразу герой-одиночка, только что рассказывавший какие девушки его любили, и какие подвиги его прославили – тут же серьезно пугается: – Я? не-е… Вы что, серьезно? – это и есть измена.

Но не самая главная. Самая главная – когда её словит подельник, или даже близкий тебе человек: жена, сестра, ставшие, например, свидетелями.