Может, именно в это самое время шли новости, что особых новостей пока нет: "Хезболла", ООН и "Аль-каида", Ливан, Ирак, Венесуэла – все держалось на каком-то хрупком равновесии.

Может, именно в этот миг в десятках тысяч русских деревень угасали последние, уже даже не плачущие старухи-старики. От химических бомб и экспериментов с "Троей", "Снежинкой", "Лимоном" – поумирали ещё раньше. Именно в это мгновенье скакнул и пополз вверх магический Доу-Джонс, умер где-то в Америке последний православный епископ, видевший ещё Царя Николая и указавший младшей дочери, что у неё развязался шнурок…

Многое могло произойти именно в этот миг – увеличиться поток наркотиков в Россию, умереть ещё одна тысяча русских людей – всего не вместишь в слова, но по крайней мере, Волк делал не самое худшее, что мог – он учил жизни тех, в чей мир никто и никогда так близко не заглядывал, кроме милиционера с дубинкой и учительниц, неопытных, не знающих, что такое жизнь втроём на восемьсот рублей, не знающих как легко найти шмаль у кавказских барыг, хотя, тоже измученных особой, педагогической нищетой и эстрадно-виртуальной жизнью в ожидании праздника.

Все, что приготовил им, Васькам, Лехам, Аблакатам, наш нынешний мир – ИВС, СИЗО и хорошо если Волк с Хмурым, и их безобидные подколки и наставления:

– …Меня один умный человек на малолетке учил не бить сразу таких, как вы. Объяснять один раз, другой, третий. Я его спрашивал – а сколько же объяснять, сто раз, что ли? Он мне ответил, что в принципе можно и сто раз – пока не поймут. И я стараюсь! Сильно стараюсь, поверьте, грёбаный Экибастуз! – молодые оробело молчали. Волчара иногда незаметно подмигивал другим, чтоб они помогали гнать жути на Лёху и ко., поучая через это всё стадо молодняка, слишком ещё по-вольному говорящих и ведущих себя в хате.

Лёха-измена молча, только чтоб не стоять, тупо упираясь и некая, берёт литровик, включает кипятильник… Волчара расслабляется, встряхивает отсыревшее на прогулке трико: – Вот так вот! Научитесь у меня мышей ловить!..

Хмурый сыплет разными погонялами, на которые Лёха нервно дёргается: – Тупак, Тупиш, как тебя звали в художке – Моне? Можно и Моне. Только слово уж больно заманчивое Моне, Монде, и тэ дэ…А давай тебя назовем Сфинктор?

– Это что такое? – удивляется новому слову Лёха. Половина хаты давится от смеха, а Хмурый, приняв серьезный облик, объясняет: – Знаешь что такое сфинкс?

– Сфинкс?

– Ну да, что такое сфинкс?

– Ну это вроде кошки, в Египте, рядом с пирамидой Хеопса.

– Ну вот, а Сфинктор – это часть сфинкса… Такая штука…

– Ну может, сфинктор – и неплохое слово, – соглашается Лёха.

Юра Безик, пожалев Лёху, не выдерживает, и встает на его сторону.

– Не слушай, Леха, сфинктор – это не передняя, а задняя часть, и даже не задняя часть, а такая зажимуха…

Хмурый смеётся, Леха краснеет, Безик шепчет ему на ухо: – Давай врежь ему, давай! Давай вместе его вгребём, и выкинем из хаты… Зажимуху ему устроим… – И шутя берёт Лёху за руку и бьет несильно Хмурого – начинается обычная шуточная борьба в хате, в которой выходит молодая сила.

…Но этих хоть можно попытаться вылечить. На их лицах нет ещё печати несмываемой измены. Такой, как на портретиках в кабинетах, соседствующих с лубочно-неправдоподобным софринским ширпотребом – совмещенное глупой силой системы несочетаемое: честь офицера и так запачканный, что не отстираешь, мышино-голубой мундир, рожденный революцией – то есть началом уничтожения величайшей державы, методичного, систематического, жесточайшего. Честь, вера и уничтожение личности, страны – в одном флаконе? Да помилуйте… Не это ли зовется шизофренией?

Рождественская ночь. За долгие выходные, начавшиеся с новостильного Нового года, все подметено, все подъедено. Осталось несколько шоколадок в заначках на баулах, глубоко заткнутых под шконками. Полуночный чай-кофе – домино с кусочками "Бабаевского" (большинство предпочитает молочный, который умяли в первую очередь). Идет трансляция по ТВ рождественской службы из Храма Христа Спасителя. Вася "Кепа" из дорожников – все подрывается переключить на очередной негритянский детектив, сплошь состоящий из юмора на уровне мозжечка – ужимок, пацанских повадок, женского матриархата – безика, подспудно таящего в себе времена женского правления в африканских племенах, – но получает по бритой голове:

– Вася у тебя не только волос, но вообще ничего и в голове нет. А ну верни на место. Пусть идёт служба. Это ведь красиво, – Геныч, не выпуская из рук доминошек, осаживает Ваську. Протодиакон возглашает прокимен перед Апостолом, усиленный микрофонами, телекомментатор выдает очередную порцию сентенций, что означает это очередное действие (в основном по популярным источникам, пытающимся объяснить необъяснимое и выразить невыразимое). Телевизионная фигурка Фрадкова со свечкой в руке кланяется, даже крестится, как это ни удивительно… Мелькают лица жён других "персон грата", первых шахматных фигурок российской политики – в платочках, с рембрандтовской подсветкой снизу. В хате, между выкладыванием костяшек, свой комментарий:

– О, этого клопа я знаю. Когда его назначили, я тоже на "централ" заехал. А что это он со свечкой? – сравнил кто-то коллизии своей судьбы с линией жизни небожителей, спустившихся ради традиции раз в год к такому способу демонстрации своего единства с вконец разорённым и раздраконенным народом-тружеником, который должен был ощутить своё телевизионное единство с жителями другой планеты, мудрыми управленцами с неведомыми планами относительно будущего русского народа, дети которого стали вдруг сиротами и беспризорниками (их уже больше, чем после Великой Отечественной). Да и сам он, народ, от такого разумного управления успешно развивается в нужную правителям сторону – уменьшается на 1,5 миллиона в год. Под благостные заупокойные просьбы смириться с такой долей и покаяться перед тем, что ничего изменить нельзя, перед безысходностью нищенского будущего и тьмой безвестности, в которой уготовано сгинуть русскому народу нынешними умельцами-управдельцами, которых узнают по блеску глаз, по походке, по чему-то неуловимо знакомому, как узнают судью или следователя после отсидки, случайно вновь встреченного уже по гражданке, в каком-то другом обличье:

– … Меня тогда нагнали[7], чудом сорвался. Дело-то было громкое, по ТВ про нас говорили, суд показывали – обычно в таких случаях крепят по полной, а тут – раз, и сорвались. Мы ждали, когда за нашу делюгу местные будут рассказывать, жуть гнать… У нас в хате, как "криминал" местный – так все как очаровашки, собирались – о, это мой дом! о, это мой подъезд!.. Однажды даже мою показали – говорила про капризы погоды. Ничего так, грамотно, в белой шубке была… А этого джуса я помню – этого тогда по НТВ главный по еврейской теме определял – обосновывал, помню, что это нормально, что у нас и на этом стульчике тоже будет еврей…

– Да не на стульчике, а на посту…

– Ну на посту, какая хрен разница – как его ни назови… В общем, нас не показали: нагнали же, а это неинтересно. А этого джуса я запомнил – со всех сторон квадратный…

Безик, любитель невзначай по-дружески, свернуть кровь Хмурому, как бы случаем, краем задел его: – Хмурый, что ты там про шубку белую? А сам-то тоже говорил что-то, краем уха я слышал, что у нас бабушка в Одессе еврейская…

– Теперь ясно, кто у нас ушкует! А про бабушку – это надо доказа-а-ать!– полу-шутя, полу-серьезно взвился Хмурый, часами пролистывавший книжки в поисках стихов и крылатых выражений про любовь. – Вот ты сейчас расскажешь мне, почём сахар в Одессе!.. Я-то уж о евреях знаю больше твоего, пока ты последний мандарин в хате дожираешь спокойно, и не делишься, конь чисовский…

Безя тут же отломил половинку мандарина, которую и так собирался отдать Хмурому, а получилось – по его хмуровической воле. Хмурый, закинув в кормяк разом полмандарина, спокойно продолжил:

– Ты-то Библию читал? Понял что-нибудь? А ну-ка скажи – сколько там книг канонических, неканонических? Не скажешь – шестьсот шестьдесят шесть отжиманий!..