– А ваш друг? Тот, с виа Грегориана?

– Энгр?[6] Вы знаете, он всегда держался вдалеке от подобных вещей. Он называет все это «политикой». Мы с ним очень разные люди. Пусть он и старше, мне иногда кажется, что все дорогое моему сердцу для него уже в прошлом. Видите ли, он большой художник, но его не ценят по заслугам. Наверное, для него Наполеон, империя – лишь мастерская Давида,[7] мы познакомились там в 1810 году. Энгр идет своим путем… А в Школе все воспитанники берут пример с директора. Слышали об этом американце? Он всегда преданно служит хозяевам положения, наш Гийон-Летьер. Нашему товарищу Корто он заказал статую императора… Хотя я, надо вам сказать, до 1814 года вовсе не был бонапартистом…

Каролина смотрела на него с лукавым любопытством, она почти ничего не понимала во всем этом, а почему, по его словам, он не был бонапартистом? Значит, возвращение Бурбонов должно…

– Бурбоны! – воскликнул Пьер-Жан. – Никто не верил в них, просто не мог верить. Что же происходит во Франции? Неужели правда, что их встретили как спасителей? Нет, это невозможно…

Спустились сумерки. Однако даже в середине ноября еще было тепло. Лето словно задержалось на веранде, а в дома – d Риме они отапливаются плохо – уже прокралась зима. Пьер-Жан Давид говорил об Анже, о родных… как они теперь там? Его отец, так же как и он, был республиканцем… Они вместе, когда Пьер-Жан был еще ребенком, сражались в армии Клебера против вандейцев… Она с изумлением взглянула на этого маленького якобинца.

– Сколько же вам тогда было лет? – спросила Каролина. Пять… да, пять. В одном бою он потерялся, отец попал в плен, а его подобрали женщины, и он следовал за вандейской армией генерала Ларошжаклена[8] на зарядном ящике… Было это в девяносто третьем году…

– Террор! – вздохнула она. Террор, разумеется!

– Видите ли, мадам… видите ли, тогда не оставалось выбора: мы были бедны, жили впроголодь, и, когда чужеземец стал нагло угрожать Республике, мой отец… Вы слышали о манифесте герцога Брауншвейгского?

Она слегка отшатнулась в тень, рука ее играла бокалом, в котором на донышке плескалось белое вино. Он не видел выражения ее лица.

– О, простите меня, – сказал он, – я заставляю вас умирать от жажды!

Об этом манифесте она слышала. Даже полагала, что он известен ей слишком хорошо… Как она чудовищна, гражданская война. Он говорит, что это было страшно. Особенно страшно, если начинается чужеземное нашествие. Его детство, эта затянувшаяся нищета. Пока отец не вернулся к ним в Анже, его мать и сестры вынуждены были бродить по фермам, выпрашивая кусок хлеба. И потом, много ли он мог заработать, отец Давида?!

– Республика была бедна, – продолжал Пьер-Жан, – нужно было служить ей ради любви к ней…

Фраза эта до глубины души потрясла Каролину, впрочем, может, молодой человек произнес ее с особым чувством? Все совсем не вязалось с ее привычными представлениями об этих людях. Она пыталась представить себе отца этого малыша, резчика по дереву, который вырезал для родного города Алтарь Отечества… мать, которая побиралась по деревням… бедный люд из Анже…

– Все сказанное не объясняет мне, почему вы ненавидели мсье де Буонапарте.

Он стал возражать. Не в том дело, что он его ненавидел. Дело – в Республике…

– Знаете, в Анже было много республиканцев, они собирались тайно, маленькими группками… Я был знаком с одним из них, в свое время он помог моему отцу… он принадлежал к тем, кто разделял идеи «равных»… У него собирались… Я-то плохо понимал, о чем они говорили, «за» они или «против» Робеспьера. У нас всегда произносили имя Робеспьера чуть слышно. И Сен-Жюста. Тогда для меня имя Бабёфа[9] ничего не значило. И вот один из друзей, сын печатника, ввел меня в «Ложу Братской Нежности…» Да, к масонам. Как-то при мне они назвали имя одного из них. Мне было лет восемнадцать, я уже работал у своего учителя Делюсса и безумно увлекался искусством. Так вот, эти бабувисты говорили о ком-то из своих, по имени Буонарроти… На мои расспросы они ответили, что этот Буонарроти – действительно потомок Микеланджело…

А при чем все это в рассказе молодого скульптора? Горящие на столе свечи придавали Пьеру-Жану мечтательный вид, он мягко гладил пальцем обвислые усы; полумрак будто обесцвечивал его. Но он снова заговорил о 1814 годе, о Мюрате… О бандитах, от которых почти нигде в окрестностях города не стало проходу, уже нельзя, особенно французам, отправиться на прогулку к Альбанским озерам. Когда Фуше[10] подписал соглашение, по которому вся Италия отходила Неаполитанскому королю… в Риме нашлись люди, которые злорадствовали, а те, кто, подобно Давиду, с уважением относился к патриотизму итальянцев, убеждали себя, что Мюрат – это все-таки Франция… К тому же в городе по-прежнему оставались французские войска… тысяча триста человек…

– Но когда мы увидели, как уходит гарнизон из замка святого ангела… Поверьте, больше никогда я не смогу спуститься с холма Пинчо по этой стороне, подойти к Порто дель Попало… У меня все еще стоят перед глазами наши солдаты, это было в первые дни марта… помните, как рано в этом году пришла весна? Генерал Миоллис уходил из замка с горсткой своих людей, развернув трехцветные знамена, – мы, несколько воспитанников, вышли из Школы часов в семь утра… Мы слышали, как в отдалении стихают барабаны, видели, как уплывают по улице Фламима знамена… Возвращаясь в Школу, я увидел в садах кроваво-красные цветы на иудиных деревьях. Я шел с моим другом, музыкантом Герольдом, и он спросил: «Кто же кого предал?» Я не знал, что ответить… римляне без особой радости смотрели, как уходят французы, они даже не выкрикивали им вслед проклятий… Стало известно о возвращении в Париж Бурбонов… Директор приказал убрать в подвал статую, над которой работал Корто, затем пустился разглагольствовать об узурпаторе, о счастье Франции и покое Европы… Тогда-то и начали мы думать о Наполеоне совсем по-иному…

Сразу же по возвращении папы Пьер-Жан уехал из Рима. Утверждали, будто к приезду папы причастен сам Наполеон. Чтобы помешать Мюрату объединить Италию – так объясняли Давиду в Риме друзья-итальянцы. Народ, разумеется, высыпал на улицы, площади. Те же самые ворота, через которые ушли французы, стали свидетелями возвращения верховного владыки в позолоченной карете; едва она въехала в город, лошадей распрягли какие-то молодые люди, вроде тех папенькиных сынков, бандитов и дезертиров из замка святого ангела, что в дни карнавала переодеваются в женское платье и задирают прохожих. Пия VII внесли в Рим на руках, а с Корсо изгоняли евреев, открывали тюрьмы… В чем добро, в чем зло?

– Что касается меня, – сказала Каролина, – то я протестантка… а вы?

Давид признался, что он не задумывался об этом. Он не верит в бога. Может, и существует какое-нибудь божество… но это не папа, ни в коем случае не папа, не эти всемогущие священники, их челядь, заполонившая город, все эти семинаристы, монахи, монашки… Каролина пристально смотрела на него. Вот, вот где его истинная страсть, подумала она. А что еще, спрашивала она себя, может безраздельно увлечь молодого француза…

И вдруг он, как-то удивительно и необычно, заговорил о святой Цецилии. Каролина, должно быть, еще раз не уловила хода его мысли, ведь слуга принес сыры – скаморце, качо кавалло, пармезан. Одна из свечей задымила. Слуга прямо пальцами снял нагар. При этом освещении лицо его приняло лукавое выражение леонардовского Жана-Батиста. Он что-то шепнул даме. Она, усмехнувшись, отослала его.

– Что он сказал? – спросил Давид, совсем смутившись.

– Ничего, – ответила она, – я не пожелала его красного вина «Веллетри»… Так что вы говорили о святой Цецилии?

Он рассказывал о статуе Мадерны, которая находится в монастыре святой Цецилии Транстеверской. Она лежит, вытянувшись, на боку, в рубашке, лицо ее скрывают распущенные волосы. Такой ее нашли в катакомбах спустя несколько веков после убийства.