- Алексей Михайлыч приказали мне сказать вам, не хотите ли вы прилечь в его кабинете, - проговорил он.

- Нет-с, благодарю, я сейчас еду, - отвечал сухо Эльчанинов и пошел в гостиную.

- Прощайте, Алексей Михайлыч, - сказал он, берясь за шляпу.

- Куда это вы? Отдохните лучше.

- Благодарю покорно, мне теперь лучше, а воздух меня еще больше освежит.

Он поклонился гостям, вышел и через несколько минут был уж на дороге в усадьбу Ярцово, где жила вдова. Лошадь шла шагом. Несмотря на старание Эльчанинова придать мыслям своим более ветрености и беспечности, ему было грустно. Он ехал ко вдове, потому что был ожесточен против Анны Павловны. Он ей хотел за неверность отплатить тою же монетой. Раздавшийся сзади лошадиный топот заставил, наконец, его обернуться. Его нагонял Савелий, ехавший тоже верхом на маленькой крестьянской лошаденке.

- Как вы тихо едете, - сказал он, кланяясь с доброю улыбкой Эльчанинову.

- Мне некуда торопиться, - отвечал тот рассеянно.

- А куда вы, смею спросить, едете? - спросил Савелий, которому хотелось, видно, завести разговор.

- В Ярцово, - отвечал Эльчанинов.

- И я туда же; позвольте мне ехать вместе с вами.

- Сделайте милость, - отвечал Эльчанинов.

- Вы уж меня, я думаю, не помните, Валерьян Александрыч, - сказал Савелий, - я с вами игрывал и гащивал у вас в Коровине.

- Теперь припоминаю, - отвечал Эльчанинов, вглядываясь в своего спутника и действительно узнавая в нем сына одного бедного дворянина, который часто ездил к ним в усадьбу и привозил с собою мальчика, почти ему ровесника.

- Где ваш батюшка? - спросил он.

- Отец мой умер.

- И вы теперь одни?

- Один, - отвечал Савелий. - Вы много переменились, Валерьян Александрыч! Я вас не узнал было, - прибавил он.

- Не мудрено, - произнес Эльчанинов со вздохом, - переменишься, поживши на свете, - прибавил он.

- Да вы много ли еще нажили; разве горе какое особливое у вас есть, а то что бы, кажись... - возразил Савелий.

- Горе? - повторил Эльчанинов. - Горя нет, а так, скучаю!

- Отчего же вы скучаете?

- От нечего делать.

Савелий улыбнулся.

- Вот как, - проговорил он, - нам работа руки намозолила; а есть на свете люди, которым скучно оттого, что делать нечего.

- И очень много, - подхватил Эльчанинов, - большая часть людей несчастны оттого, что не знают, что им делать. Из них же первый - аз есмь, заключил он и зевнул.

- Вам, я думаю, надобно служить, - заметил Савелий.

- Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно[7], - проговорил с усмешкой Эльчанинов.

- Ну, женитесь.

- Жениться? На ком?

- Я не знаю; а думаю, за вас пойдет хорошая невеста.

- Сыщите.

- Я не сват, - сказал с улыбкой Савелий. - Сыщите сами.

- Легко сказать. Сами вы, например, отчего не женитесь?

Савелий при этом вопросе покраснел.

- Какой я жених? За меня девушка, у которой есть кусок хлеба, не пойдет.

- А вы бедны?

- Три души у меня-с, из них одна моя собственная.

- Чем же вы живете?

- Да хлебопашеством больше-с.

- И сами пашете землю?

- Пашу-с.

- Это ужасно! - воскликнул Эльчанинов, - дворянин по рождению...

Молодые люди на некоторое время замолчали.

- Любили ли вы когда-нибудь в жизни? - спросил вдруг Эльчанинов, у которого поступок Анны Павловны не выходил из головы и которому уж начинал нравиться его новый знакомый.

- Любил ли я женщин? - спросил Савелий. - Нет еще.

- И не любите.

- Почему же?

- Потому что они этого не стоят. Слышали ли вы у предводителя, что говорили про Мановскую? Это еще лучшая из всех.

- Это неправда, что про нее говорили!

- Вы ее знаете?

- Как же-с: соседское дело, бываю у них, видал ее; а вы ее знаете?

- Я еще ее в Москве знал. Она недурна.

- Да-с, и очень добрая и не гордая, - сказал Савелий.

Эльчанинову пришло в голову сделать Савелию поручение к Анне Павловне, но он боялся.

- А когда вы будете опять у них? - спросил он.

- Не знаю, как случится. А вы ездите к ним?

- Нет, мне не правится ее муж.

- Я поклонюсь ей от вас, коли угодно, - сказал Савелий, как бы угадывая намерение своего спутника.

- Ах, сделайте милость, - сказал Эльчанинов, обрадованный этим вызовом, - и скажите ей, что в Москве она лучше держала свое обещание.

- А разве она не сдержала какого-нибудь обещания?

- Да, пустяки, конечно: обещалась у предводителя танцевать со мною кадриль и уехала.

- Ее, может быть, муж увез.

- Очень может быть. Скажете?

- Извольте.

- Только с глазу на глаз.

- Это для чего-с?

- Потому что этот господин муж может подумать бог знает что.

- Так я лучше ничего не буду говорить, - сказал, подумавши, Савелий.

- Нет, нет, бога ради, скажите, - проговорил Эльчанинов, испуганный мыслью, что не догадывается ли Савелий.

- А вам очень хочется? - спросил тот.

- Очень...

- Да тут ничего такого нет?

- Решительно ничего.

- Хорошо, скажу-с.

Разговаривая таким образом, молодые люди подъехали к Ярцову.

- Прощайте! - сказал Савелий.

- Доброй ночи, - проговорил Эльчанинов, протягивая к нему руку, приезжайте ко мне, мы старые знакомые.

- Хорошо-с, - отвечал тот и поворотил лошадь к своему флигелю, а Эльчанинов подъехал к крыльцу дома Клеопатры Николаевны.

При входе в гостиную он увидел колоссальную фигуру Задор-Мановского, который в широком суконном сюртуке сидел, развалившись в креслах; невдалеке от него на диване сидела хозяйка. По расстроенному виду и беспокойству в беспечном, по обыкновению, лице Клеопатры Николаевны нетрудно было догадаться, что она имела неприятный для нее разговор с своим собеседником: глаза ее были заплаканы. Задор-Мановский, видно, имел необыкновенную способность всех женщин заставлять плакать.

При появлении Эльчанинова хозяйка издала восклицание.

- Боже мой! Monsieur Эльчанинов! - сказала она. - Так-то вы исполняете ваше обещание, прекрасно!

- Извините меня, - начал Эльчанинов, не кланяясь Задор-Мановскому, который в свою очередь не сделал ни малейшего движения. - Я не мог приехать, потому что был болен. Но, кажется, и вы чем-то расстроены?

- Ах, у меня горе, Валерьян Александрыч: мой опекун помер.

- Опекун? Зачем у вас опекун?

- Опекун над имением моей дочери; вы не знаете, с какими это сопряжено хлопотами. Нужно иметь другого; вот Михайло Егорыч, по своей доброте, принимает уж на себя эту трудную обязанность.

- Напротив, я полагаю, приятную, - возразил Эльчанинов.

- Может быть, это вам так кажется; для меня ни то, ни другое... Я назначен опекою, - проговорил Задор-Мановский.

- Что ж тут для вас, Клеопатра Николаевна, за хлопоты? - сказал Эльчанинов. - Все равно, кто бы ни был.

Вдова вздохнула.

- Чем вы были больны? - спросила она, помолчав.

- Я был более расстроен, - отвечал Эльчанинов.

- Нельзя ли узнать, чем?

- Я полагаю, вы знаете.

Эльчанинов нарочно стал говорить намеками, чтобы досадить Мановскому, которого он считал за обожателя вдовы.

- Нет, я не знаю, - сказала вдова.

- Ну, так я вам скажу.

- Когда же?

- Когда будем вдвоем.

Задор-Мановский поворотился в креслах.

- Позвольте мне остаться у вас ночевать, - сказал Эльчанинов, - я боюсь волков ночью ехать домой.

- Даже прошу вас.

- Это не предосудительно по здешним понятиям?

- Нисколько... А вы, Михайло Егорыч?

- Ночую-с, - отвечал тот лаконически.

Разговор прекратился на несколько минут. Веселая и беспечная Клеопатра Николаевна была решительно не в духе. Задор-Мановский сидел, потупя голову. Эльчанинов придумывал средства, чем бы разбесить своего соперника: об Анне Павловне... Увы!.. она не приходила ему в голову, и в Задор-Мановском он уже видел в эту минуту не мужа ее, а искателя вдовы.