Эльчанинов вздохнул. Савелий слушал его очень внимательно.

- А Анна Павловна вас любит? - спросил он.

- Это очень щекотливый вопрос, - отвечал Эльчанинов, - впрочем, я вам скажу: она любит меня.

- Она очень несчастлива в замужестве! - сказал Савелий.

- Знаю, - отвечал мрачно Эльчанинов. - Я готов был почти убить этого господина; но что из этого какая может быть польза! Скажите лучше, друг: исполните ли вы мою просьбу?

- Извольте! - отвечал Савелий.

Эльчанинов бросился его обнимать.

Весь остальной день приятели только и говорили, что об Анне Павловне, или, лучше сказать, Эльчанинов один беспрестанно говорил об ней: он описывал редкие качества ее сердца; превозносил ее ум, ее образование и всякий почти раз приходил в ожесточение, когда вспоминал, какому она принадлежит тирану. Ночью он изготовил к ней письмо такого содержания:

"Бог вам судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С... Н... Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого слова. Чтобы не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет... Я не застрелюсь - нет! Я просто умру с печали... Прощайте, до свиданья".

Савелий ушел поутру, обещаясь в тот же день принести Эльчанинову ответ.

В Могилках между тем шло, по-видимому, прежним порядком. Задор-Мановский только что приехал из города. Анна Павловна не так хорошо себя чувствовала и почти лежала в постели. Прием графа сделал на нее самое неприятное впечатление. Оскорбленная его обращением, она едва в состоянии была скрыть неприятное чувство, которое начал внушать ей этот человек, и свободно вздохнула тогда только, как выехала от него и очутилась одна в своей карете; а потом мысли ее снова устремились к постоянному предмету мечтаний - к Эльчанинову, к честному, доброму и благородному Эльчанинову. Тотчас по приезде своем, не переменив даже платья, пошла она к Лапинской роще, в нетерпении скорее узнать, взял ли он письмо и нет ли еще его там, потому что было всего восемь часов вечера, но никого не нашла. Со вниманием начала она осматривать то место дерева, где положена была записка, - там ее не было. На сердце Анны Павловны начинало становиться легче; но вдруг она заметила что-то белое, лежавшее на дне трещины, и с помощью прутика вытащила бумажку. - Это была ее записка. Все надежды рушились: она не будет его видеть завтра, может быть, никогда. Он рассердился и оставил ее одну, опять одну, среди ее мук, в то время, когда ей угрожает еще новая опасность от графа. Не помня почти себя, она возвратилась домой и бросилась на кровать. Тысяча средств было придумано, чтобы известить Эльчанинова, но ни одно не было возможно, и, таким образом, прошли три страшные, мучительные дня; от Эльчанинова не было ни весточки. В припадке исступления Анна Павловна решилась идти пешком в усадьбу его, которая, она слыхала, в десяти всего верстах; идти туда, чтобы только видеться с ним и выпросить у него прощение в невольном проступке, и, вероятно бы, решилась на это; но приехал муж, и то сделалось невозможно. Сама не зная, что делать, бедная женщина притворилась больной и легла в постель. Михайло Егорыч возвратился на этот раз в более, казалось, добром и веселом расположении духа, нежели обыкновенно. Узнавши о болезни жены, он вошел в ее спальню и, чего никогда еще не бывало, довольно ласково спросил, чем именно она больна, и потом даже посоветовал ей обтереться вином с перцем, единственным лекарством, которым он сам пользовался и в целительную силу которого верил.

- Уж не сиятельные ли любезности уложили тебя и постель? - сказал он шутя.

Анна Павловна ничего не отвечала.

Постояв еще немного в спальной, Мановский вышел, отобедал и потом, вытянувшись на диване в гостиной и подложив под голову жесткую кожаную подушку, начал дремать; но шум мужских шагов в зале заставил его проснуться.

Это был Савелий.

- Здорово, брат, - сказал хозяин, не поднимаясь с дивана и протягивая свою огромную руку гостю.

Мановский обходился с Савельем ласково, потому что часто нуждался в нем по хозяйству.

- Здравствуйте, - отвечал тот, садясь на ближайшее кресло.

- Что скажешь новенького?

- Вы говорили мне побывать у вас.

- Да, похимости[10], брат, у меня на мельнице; черт ее знает что сделалось: не промалывает. Мои-то, дурачье, никак в толк взять не могут.

- Камни плохи?

- Новые: с полгода как купил. Посмотри, пожалуйста; сегодня некогда, а завтра.

- Мне до завтра нельзя остаться.

- Ну, полно, Савелий, погости, братец; скажи-ка лучше, здорова ли соседка твоя Клеопатра Николаевна?

- Я ее не видал. А ваша Анна Павловна?

- Больна, братец; должно быть, простудилась. Хилая она ведь такая.

- И очень больна? - спросил Савелий.

- Да, лежит.

"Увижу ли я ее, - подумал Савелий, - придется ночевать. Авось, утром выйдет".

- Кто там? - закричал Мановский, услышавши небольшой шум.

Вместо ответа в комнату вошел Иван Александрыч, бледный, на цыпочках, как бы удерживая дыхание.

- А, ваше сиятельство! - сказал хозяин. - Прошу покорнейше пожаловать. Сколько лет, сколько зим не видались.

Мановский был в очень добром расположении духа.

Но Иван Александрыч вместо ответа только кланялся.

- Что это вы такие пересовращенные? Уж не уехал ли ваш дядюшка?

- Никак нет-с. Его сиятельство еще долго проживут.

- Благодарение господу!.. Садитесь, батюшка Иван Александрыч.

Иван Александрыч сел.

- Расскажите-ка нам, что поделывает ваш сиятельнейший дядюшка, каково поживает, каково кушает?

- То есть каково здоровье его сиятельства?

- Да, хоть каково здоровье?

- Очень хорошо-с.

- Благодарение господу! Да сохранит он его на долгие дни.

Иван Александрыч переминался.

- Я имею вам, Михайло Егорыч, нечто сказать, - проговорил он нетвердым голосом.

- Мне?.. А что бы такое?..

- Я могу сказать только один на один.

- Странно!.. Уж не хотите ли у меня для дядюшки попросить денег взаймы? Вперед говорю: не дам.

- У его сиятельства у самих денег целые горы.

- Так что бы такое это было?

- При людях не могу, Михайло Егорыч, ей-богу, не могу...

- При людях не можете?.. Делать нечего... выдь, брат Савелий, пройди к жене в спальню... Знаешь, где?

- Знаю, - сказал Савелий, обрадованный случаем повидаться с Анной Павловной, и вышел.

- Ну, говорите, - сказал Мановский.

Иван Александрыч медлил; лицо его было бледно, руки и ноги дрожали.

- Да что это с вами? - спросил Задор-Мановский, видя смущение его.

- Михайло Егорыч, - начал, наконец, дрожащим голосом Иван Александрыч, - я дворянин; не богатый, но дворянин; понимаете, в душе дворянин!

- Черт вас знает, что у вас там в душе? - сказал Мановский, которого начинали бесить загадочные речи соседа.

- В душе у меня сердце, Михайло Егорыч, - продолжал тот. - Я дворянин... мне горько, когда другого дворянина обижают.

- Что за околесица: дворянин... дворянина обижают!.. Да что вы такое городите?

- Михайло Егорыч! Вы не знаете, а вас обижают.

- Меня обижают? Кто меня обижает?

- Валерьян Александрыч Эльчанинов, - отвечал Иван Александрыч.

- Эльчанинов... Да вам кой черт на бересте это написал? - сказал, покрасневши, Мановский, думая, что Иван Александрыч хочет говорить про происшествие у вдовы.

- Я сам видел, Михайло Егорыч.

- Сами видели... да где же и что вы видели?

- Видел их вместе.

- Где вместе?

- Здесь, в поле, и, кажется, целовались.

При последних словах досада и беспокойство показались на лице Мановского.