- Барон Мингер.

- Проси! - сказал Михайло Борисович с явным удовольствием на лице.

Глаза старушки Бахтуловой тоже заблистали еще более добрым чувством. Барон вошел. Во фраке и в туго накрахмаленном белье он стал походить еще более на журнальную картинку. Прежде всех он поклонился Михайле Борисовичу, который протянул ему руку хоть несколько и фамильярно, но в то же время с тем добрым выражением, с каким обыкновенно начальники встречают своих любимых подчиненных.

Барон еще на школьной скамейке подружился с князем Григоровым, познакомился через него с Бахтуловым, поступил к тому прямо на службу по выходе из заведения и был теперь один из самых близких домашних людей Михайла Борисовича. Служебная карьера через это открывалась барону великолепнейшая.

Толстому генералу он тоже поклонился довольно низко, но тот в ответ на это едва мотнул ему головой. После того барон подошел к Марье Васильевне, поцеловал у нее руку и сел около нее.

- Что, видели вы сегодня Гришу? - спросила она его ласково.

- Видел. Он сейчас будет сюда, - отвечал барон почтительным голосом.

- Да, вероятно, - подтвердила старушка с удовольствием.

Это говорили они о князе Григорове, который и сам вскоре показался в гостиной всей своей громадной фигурой. Он был тоже во фраке и от этого казался еще выше ростом и еще неуклюжее. Он как-то притворно-радушно поклонился дяде, взглянул на генерала и не поклонился ему; улыбнулся тетке (и улыбка его в этом случае была гораздо добрее и искреннее), а потом, кивнув головой небрежно барону, уселся на один из отдаленных диванов, и лицо его вслед за тем приняло скучающее и недовольное выражение, так что Марья Васильевна не преминула спросить его встревоженным голосом:

- Ты здоров, Гриша?

- Здоров! - отвечал он ей, мрачно смотря себе на руки.

Старый генерал вскоре поднялся. Он совершенно казенным образом наклонил перед хозяйкой свой стан, а Михайле Борисовичу, стоя к нему боком и не поворачиваясь, протянул руку, которую тот с своей стороны крепко пожал и пошел проводить генерала до половины залы.

Возвратясь оттуда, Михайло Борисович уселся на прежнее свое место и, кажется, был очень доволен, что остался между своими.

- Удивительные есть люди! - произнес он как бы больше сам с собой.

Барон при этом обратился весь во внимание.

- Вы, может быть, знаете, - отнесся уже прямо к нему Михайло Борисович, - что одно известное лицо желает продать свой дом в казну.

Барон наклонением головы своей изъяснил, что он знает это.

- А этот господин, - продолжал Михайло Борисович, мотнув головой на дверь и явно разумея под именем господина ушедшего генерала, - желает получить известное место, и между ними произошло, вероятно, такого рода facio ut facias[84]: "вы-де схлопочите мне место, а я у вас куплю за это дом в мое ведомство"... А? - заключил Михайло Борисович, устремляя на барона смеющийся взгляд, а тот при этом сейчас же потупился, как будто бы ему даже совестно было слушать подобные вещи.

- Ну, и черт их там дери! - снова продолжал Михайло Борисович, нахмуривая свои брови. - Делали бы сами, как хотят, так нет-с!.. Нет!.. даже взвизгнул он. - Сегодня этот господин приезжает ко мне и прямо просит, чтобы я вотировал[7] за подобное предположение. "Яков Петрович! - говорю я. - Я всегда был против всякого рода казенных фабрик, заводов, домов; а в настоящее время, когда мы начинаем немножко освобождаться от этого, я вотировать за такое предположение просто считаю для себя делом законопреступным".

- Это совершенно справедливо-с, - подхватил вежливо барон, - но дом все-таки, вероятно, будет куплен, и господин этот получит желаемое место.

Михайло Борисович на довольно продолжительное время пожал своими плечами.

- Очень может быть, по французской поговорке: будь жаден, как кошка, и ты в жизни получишь вдвое больше против того, чего стоишь! - произнес он не без грусти.

Пока происходил этот разговор, Марья Васильевна, видя, что барон, начав говорить с Михайлом Борисовичем, как бы случайно встал перед ним на ноги, воспользовалась этим и села рядом с племянником.

- Завтра едешь? - спросила она его ласковым голосом.

- Завтра, ma tante[85], - отвечал тот, держа по-прежнему голову в грустно-наклоненном положении.

- Жаль мне, друг мой, очень жаль с тобой расстаться, - продолжала старушка: на глазах ее уже появились слезы.

- Что делать, ma tante, - отвечал князь; видимо, что ему в одно и то же время жалко и скучно было слушать тетку.

- Нынешней весной, если только Михайло Борисович не увезет меня за границу, непременно приеду к вам в Москву, непременно!.. - заключила она и, желая даже как бы физически поласкать племянника, свою маленькую и сморщенную ручку положила на его жилистую и покрытую волосами ручищу.

- Приезжайте, - отвечал он, а сам при этом слегка старался высвободить свою руку из-под руки тетки.

- Пойдемте, однако, обедать! - воскликнул Михайло Борисович.

Все пошли.

Когда первое чувство голода было удовлетворено, между Михайлом Борисовичем и бароном снова начался разговор и по-прежнему о том же генерале.

- Мне говорил один очень хорошо знающий его человек, - начал барон, потупляясь и слегка дотрогиваясь своими красивыми, длинными руками до серебряных черенков вилки и ножа (голос барона был при этом как бы несколько нерешителен, может быть, потому, что высокопоставленные лица иногда не любят, чтобы низшие лица резко выражались о других высокопоставленных лицах), - что он вовсе не так умен, как об нем обыкновенно говорят.

- Не знаю-с, насколько он умен! - резко отвечал Михайло Борисович, выпивая при этом свою обычную рюмку портвейну; в сущности он очень хорошо знал, что генерал был умен, но только тот всегда подавлял его своей аляповатой и действительно уж ни перед чем не останавливающейся натурой, а потому Михайло Борисович издавна его ненавидел.

- И что вся его энергия, - продолжал барон несколько уже посмелее, ограничивается тем, что он муштрует и гонит подчиненных своих и на костях их, так сказать, зиждет свою славу.

Михайло Борисович усмехнулся.

- Есть это немножко!.. Любим мы из себя представить чисто метущую метлу... По-моему-с, - продолжал он, откидываясь на задок кресел и, видимо, приготовляясь сказать довольно длинную речь, - я чиновника долго к себе не возьму, не узнав в нем прежде человека; но, раз взяв его, я не буду считать его пешкой, которую можно и переставить и вышвырнуть как угодно.

- Вы, ваше высокопревосходительство, такой начальник, что...

И барон не докончил даже своей мысли от полноты чувств.

Михайло Борисович тоже на этот раз как-то более обыкновенного расчувствовался.

- Не знаю-с, какой я начальник! - произнес он голосом, полным некоторой торжественности. - Но знаю, что состав моих чиновников по своим умственным и нравственным качествам, конечно, есть лучший в Петербурге...

- Служить у вас, ваше высокопревосходительство... - начал барон и снова не докончил.

На этот раз его перебил князь Григоров, который в продолжение всего обеда хмурился, тупился, смотрел себе в тарелку и, наконец, как бы не утерпев, произнес на всю залу:

- Я бы никогда не мог служить у начальника, который меня любит!

Барон и Михайло Борисович вопросительно взглянули на него.

- Между начальником и подчиненным должны быть единственные отношения: начальник должен строго требовать от подчиненного исполнения его обязанностей, а тот должен строго исполнять их.

- Да это так обыкновенно и бывает!.. - возразил Михайло Борисович.

- Нет, не так-с! - продолжал князь, краснея в лице. - Любимцы у нас не столько служат, сколько услуживают женам, дочерям, любовницам начальников...

Марья Васильевна обмерла от страха. Слова племянника были слишком дерзки, потому что барон именно и оказывал Михайле Борисовичу некоторые услуги по поводу одной его старческой и, разумеется, чисто физической привязанности на стороне: он эту привязанность сопровождал в театр, на гулянье, и вообще даже несколько надзирал за ней. Старушка все это очень хорошо знала и от всей души прощала мужу и барону.