- На свете есть и более странные вещи, - говорит он.

Наверное, он прав.

Но в то утро я не иду домой. Сна у меня ни в одном глазу, ноги не знают покоя. Поэтому лучше взять лодку и успокоиться на венецианский манер: на воде.

Канале-Гранде уже забит лодками зеленщиков. Кажется, на прогулку выплыла я одна, и остальные посматривают на меня с любопытством, укрепляя груз или споря с приятелем. Это свои люди; пусть смотрят, если хочется.

Я проплываю под Риальто, этим странным полумостом; его можно поднимать, чтобы одна половина города не воевала с другой. Возможно, когда-нибудь его закрепят намертво, и тогда мы все станем братьями и матерями. Но парадокс будет обречен.

Мосты не только соединяют, но и разделяют.

А теперь дальше, мимо домов, клонящихся к воде. Мимо Игорного дома. Мимо лавок ростовщиков, церквей и государственных зданий. В лагуну, где с тобой лишь ветер и чайки.

В веслах есть какая-то надежность: одно поколение за другим стояли точно так же и гребли точно так же, легко и размеренно. Этот город усеян призраками, и они опекают своих. Что за семья, если у нее нет предков?

Наши предки. Наша родня. Будущее определяется прошлым; оно возможно только потому, что есть прошлое. Без прошлого и будущего настоящее неполно. Время едино; оно вечно остается настоящим и именно поэтому принадлежит нам. В забвении нет смысла, но зато он есть в мечтах. Так обогащается настоящее. Так оно делается целым. В то утро, когда прошлое гребло со мной бок о бок, я видела, как на глади лагуны блестит будущее. Видела в воде свое искаженное отражение и понимала, какой могу стать.

Если я найду ее, как сложится мое будущее?

Я найду ее.

Страсть - нечто среднее между страхом и сексом.

Страсть - не столько чувство, сколько судьба. На этом ветру мне оставалось лишь одно - смириться с печалью и уронить весла.

Занимается рассвет.

Следующие недели прошли в лихорадочном оцепенении.

Неужели такое бывает? Бывает. Это состояние очень напоминает некое умственное расстройство. Я видела таких в Сан-Сервело. В постоянном стремлении к деятельности, как правило - бессмысленной. Тело требует движения, но разум пуст.

Я ходила по улицам, плавала вокруг Венеции, просыпалась посреди ночи; простыни скручивались невероятными жгутами, мышцы болели. Я работала в Игорном доме по две смены, днем в женском платье, вечером - в мужском. Ела то, что ставили мне под нос, и засыпала, когда тело начинало ныть от изнеможения.

Я худела.

Тупо смотрела в пространство и забывала, куда иду.

Мерзла.

Я никогда не хожу к исповеди. Господь не хочет, чтобы мы исповедовались; он хочет, чтобы мы бросали ему вызов. Но когда-то я посещала церкви, потому что их строили по велению сердец. Странных сердец, которых я раньше не понимала. Сердец, полных экстаза, что до сих пор заставляет вопиять эти старые камни. Это теплые церкви, выстроенные на солнце.

Я сидела на задних скамьях, слушала музыку или бормотала службу. Бог никогда меня не соблазнял, но мне нравятся его хитрости. На меня они не действуют, но я начинаю понимать, что в них находят другие. Разве могут быть на свете безопасные места, если внутри - такое грозное чувство, такая необузданная любовь? Где ты хранишь порох? Как умудряешься спать по ночам? Будь я хоть чуть-чуть другой, я бы превратила страсть в нечто священное - и только тогда смогла бы уснуть. Экстаз остался бы при мне, но я бы уже не боялась.

Мой тучный приятель, наконец понявший, что я женщина, предложил мне руку и сердце. Обещал содержать меня в богатстве и роскоши, если в его доме я буду, как и прежде, одеваться мальчиком. Это ему нравится. Обещал специально заказывать мне усы и гульфики, и мы будем здорово веселиться вместе - играть в кости и пьянствовать. Мне захотелось всадить в него нож прямо посреди Игорного дома, но венецианский прагматизм взял верх, и я подумала: почему б не поиграть? Как мне еще облегчить боль того, я никогда больше не найду ее?

Меня всегда интересовало, откуда у него деньги. Наследство? Или мать до сих пор оплачивает его счета?

Нет. Он их зарабатывает. Снабжает французскую армию мясом и лошадьми. Мясом, от которого, как он мне говорит, отвернется и кошка, и лошадьми, на которых не сядет ни один нищий.

Но как ему это сходит с рук?

Больше никто не может поставить такого количества товара, притом - так быстро. Едва ему поступает приказ, товар отправляется в путь.

Похоже, Бонапарт либо выигрывает битвы быстро, либо не выигрывает вовсе. Таков его стиль. Ему требуется не качество, а действие. Требуется, чтобы люди совершали многодневные марш- броски, а потом несколько дней сражались. Требуются лошади для одной-единственной атаки. Этого достаточно. Какая разница, что лошади хромают, а люди отравлены, если они продержаться, пока в них не отпадет нужда?

Стало быть, я выхожу замуж за мясника.

Я разрешаю ему поить меня шампанским. Но только самым лучшим. Я не пробовала "Мадам Клико" с той жаркой августовской ночи. Когда язык и горло ощущают вкус шампанского, во мне просыпаются другие воспоминания. О единственном прикосновении. Как может нечто столь мимолетное быть столь могущественным?

Но Христос сказал "следуйте за мной", и этого оказалось довольно.

Погрузившись в эти мечты, я не ощущала, как его ладонь касается моей ноги, пальцы ласкают живот. Но мне ярко представились кальмары, их присоски, и я стряхнула его руку, закричала, что не выйду ни за него, ни за всю "Вдову Клико", что есть во Франции, ни за все усы и гульфики, что есть в Венеции. Рожа у него всегда была багровая, поэтому трудно сказать, обиделся он или нет. Поднялся с колен, одернул жилет и спросил, хочу ли я сохранить работу.

- Я сохраню работу, потому что хорошо с ней справляюсь, а такие клиенты, как вы, приходят сюда каждый день.

Тогда он меня ударил. Не сильно - но меня это потрясло. Раньше меня ни разу не били. Я ударила его в ответ. Сильно.

Он засмеялся, подошел ко мне и крепко прижал к стене. Казалось, меня похоронила под собой куча рыбы. Я не пыталась вырваться: во-первых, он был вдвое тяжелее; во-вторых, я не героиня. Впрочем, терять мне было нечего; я все потеряла в другие, более счастливые времена.