Если ты расстанешься со мною, мое сердце станет водой и утечет прочь.

Мавры на огромных часах воздевают молоты и по очереди наносят удары. Скоро Площадь заполнят толпы людей, их теплое дыхание сгустится, и над головами поплывут облачка. Дыхание вырывается у меня изо рта, как из пасти огнедышащего дракона. От воды несется плач предков, а в соборе Святого Марка вступает орган. Меж льдом и таяньем. Меж любовью и отчаянием. Меж страхом и сексом. Вот где живет страсть. Мои весла плашмя лежат на воде. С Новым, тысяча восемьсот пятым годом.

ЛЮТАЯ ЗИМА

Ограниченных побед не бывает. Каждая победа множит оскорбления, число разгромленных и униженных. Еще где-то люди хоронятся, защищаются и боятся. Пока я не поселился в этом одиноком месте, я понял о войне лишь то, что мне мог бы сказать любой ребенок.

- Анри, ты будешь убивать людей?

- Нет, Луиза. Я буду убивать не людей, а врагов

- А что такое враг?

- Тот, кто не на твоей стороне.

Когда ты завоеватель, на твоей стороне нет никого. Враги занимают больше места, чем друзья. Почему столько обычных людей превращается в тех, кого можно убивать и насиловать? Австрийцы, пруссаки, итальянцы, испанцы, египтяне, англичане, поляки, русские. Все они были нашими врагами или нашими вассалами. Другие тоже были, но перечень и без того слишком длинный.

Мы так и не вторглись в Англию. Совершили марш из Булони, оставив гнить наши маленькие баржи, и кинулись воевать с Третьей коалицией. Мы сражались при Ульме и Аустерлице, Эйлау и Фридланде. Дрались без пайка, без обуви, спали по два-три часа в сутки и каждый день умирали тысячами. Два года спустя Бонапарт стоял на плоту посреди реки, обнимался с русским царем и говорил, что мы больше никогда не будем воевать. "Нам мешают только англичане; теперь Россия на нашей стороне, и англичанам придется оставить нас в покое". Больше никаких коалиций, никаких маршей. Теплый хлеб и поля Франции.

Мы верили ему. Как всегда.

Под Аустерлицем я потерял глаз. Домино ранили, а Патрик, который до сих пор с нами с нами, мало что видит, кроме следующей бутылки. Надо было остановиться. Мне следовало исчезнуть на солдатский манер. Сменить имя, открыть в какой-нибудь тихой деревне лавку, может, жениться.

Я не ожидал, что окажусь здесь. Виды тут красивые, и чайки подлетают к окну и клюют хлеб прямо с руки. Один из нас их варит - но только зимой. Летом в них полно червей.

Зима.

Более лютой зимы нельзя было себе представить.

- Наступаем на Москву, - сказал он, когда царь предал его. Это не входило в его намерения, он стремился к быстрой кампании. Хотел нанести удар России, которая посмела снова выступить против него. Думал, сможет всегда выигрывать битвы, как делал до сих пор. Как цирковая собака, был убежден, что публика будет вечно дивиться его фокусам, но публика к нему привыкла. Русские и не подумали всерьез сражаться с Великой Армией; они продолжали отступать, сжигая за собой деревни. Есть было нечего, спать негде. Они отступали в зиму, а мы следовали за ними. В русскую зиму в летних мундирах. В снега в клееных сапогах. Когда наши лошади умирали от холода, мы разрезали им брюхо и совали в него ноги. У одного лошадь замерзла: когда утром солдат попытался вынуть ноги, они пристыли к окоченевшим кишкам. Мы не смогли освободить беднягу, его пришлось бросить. Он кричал не переставая.

Бонапарт ездил в санях, слал в части отчаянные приказы, пытаясь заставить нас обойти русских хотя бы в одном месте. Но мы не могли обойти их. Мы ходили с трудом.

От спалённых деревень худо было не только нам, но и тем, кто там жил. Крестьянам, жизнь которых подчиняется солнцу и луне. Как мои мать и отец, они принимали каждое время года и ждали урожая. Работали от зари до зари и утешались сказками из Библии и сказками о лесе. Их леса были полны духов, добрых и не очень, но в каждой семье рассказывали сказку со счастливым концом: о том, как дух спас их ребенка или вернул к жизни единственную корову.

Царя они называли "Маленьким Отцом" и почитали, как Бога. В их простоте, как в зеркале, я видел свои чувства; я впервые понял, что так далеко меня завело именно желание обрести маленького отца. Эти люди чтут домашний очаг, запирают двери на ночь, едят густую похлебку и черный хлеб. Поют песни, чтобы не подпускать ближе ночь, и, как мы, зимой забирают животных в дом. Зимой здесь холодно так, что невозможно вытерпеть, а земля становится тверже солдатского тесака. Можно только жечь лучину, ощупью искать еду в погребе и мечтать о весне.

Когда солдаты жгли их деревни, эти люди помогали предавать огню собственные дома, а вместе с ними - годы труда и здравого смысла. Они делали это ради своего маленького отца. А потом поворачивались лицом к лютой зиме и шли умирать поодиночке, парами и целыми семьями. Уходили в леса и сидели на берегу замерзшей реки. Это продолжалось недолго, кровь быстро остывала, но мы, проходя мимо, все же слышали, как они поют. Их голоса подхватывал ледяной ветер и разносил над пожарищем.

Мы убили всех, не истратив ни одного заряда. Я молился, чтобы пошел снег и засыпал их навсегда. Когда падает снег, верится, что мир и впрямь очистился.

Неужели каждая снежинка действительно неповторима? Кто знает?

Я вынужден перестать писать. Пора делать упражнения. Здесь считают, что нужно делать упражнения каждый день в одно и то же время. Иначе они начинают волноваться за наше здоровье. Хотят, чтобы мы были здоровы; посетители должны уходить от нас довольными. Надеюсь, у меня сегодня будет гость.

На той войне страшнее всего было наблюдать не за смертью товарищей, а за их жизнью. Я слышал сказки о человеческом теле и разуме, о том, к чему они могут приспособиться, как могут выжить. Слышал рассказы людей, которых сожгло солнце, и они отрастили другую кожу, толстую и черную, как подгоревшая овсянка. Другие научились не спать, боясь, что их сожрут дикие звери. Тело цепляется за жизнь, чего бы это ему ни стоило. Даже поедает само себя. Когда нет пищи, оно становится каннибалом и пожирает сначала собственный жир, потом мышцы, потом кости. Я видел солдат, которые, обезумев от голода и холода, отрезали себе руки и варили их. Много ли можно отрезать? Две руки. Две ноги. Уши. Куски туловища. Можно отрезать все и оставить только сердце, бьющееся в своем разграбленном дворце.