Мороз не так донимал нас; кроме того, у нас каждый день была еда. Но мешки и картошка - не соперники лютой зиме; они избавляют от счастливого забвения, которое дарует смерть от холода. Когда солдаты наконец падают в снег, зная, что уже не встанут, большинство улыбается. Сон в снегу - это так приятно.

Он выглядел больным.

- Домино, я хочу дезертировать. Пойдешь со мной?

В тот день он вообще не мог говорить; боль была слишком сильна, но он писал на пороше, которую заметало под палатку.

"СУМАСШЕДШИЙ".

- Нет, Домино, я не сумасшедший. Ты сам смеялся надо мной, когда я вступил в армию. Смеялся восемь лет. Побудь хоть раз серьезным.

Он написал: "ПОЧЕМУ?"

- Потому что я не могу здесь оставаться. Эти войны не кончатся никогда. Даже если мы вернемся домой, начнется еще одна война. Я думал, он покончит с войнами, - он же обещал. Еще одна, сказал он, еще одна, и настанет мир. Но еще одна война будет всегда. Я хочу остановиться.

Он написал: "БУДУЩЕЕ". А потом перечеркнул это слово.

Что он имел в виду? Свое будущее? Мое? Я снова вспомнил те дни у соленого моря, когда солнце выжгло траву дожелта, а солдаты обручились с русалками. Именно тогда я начал свою тетрадку, и она до сих пор со мной. Именно тогда Домино высмеял меня и назвал будущее сном. "Анри, есть только настоящее".

Он никогда не говорил, чем хочет заняться, куда отправится, никогда не вступал в никчемные беседы о том, что когда-нибудь, в другом времени, все станет лучше. Он не верил в будущее - только в настоящее, и когда наше будущее, наши годы превратились в беспощадное настоящее, я стал понимать его. Прошло восемь лет, а я по-прежнему воевал, готовил кур и ждал возвращения домой, где все будет хорошо. Мы восемь лет говорили о будущем и видели, как оно становится настоящим. Годы раздумий. "Через год я буду заниматься чем-то совсем другим". Проходил год, а мы продолжали делать то же самое.

Будущее. Перечеркнуто.

Вот что делает война.

Я больше не хочу молиться на него. Хочу делать собственные ошибки. Хочу умереть от старости.

Домино смотрел на меня. Снег уже занес его слова.

Он написал: "ИДИ".

Он пытался улыбаться. Его рот не двигался, но глаза блестели, и в них прыгали чертики. Прыгали так же, как когда-то прыгал он сам, срывая яблоки с верхушек деревьев. Домино оторвал сосульку от потемневшего брезента и сунул ее мне.

Прекрасное создание мороза. В середине что-то сверкало. Я присмотрелся. Да, что-то блестящее пронизывало ее из конца в конец. То была тонкая золотая цепочка, которую Домино обычно носил на шее. Он называл ее своим талисманом. Что он с ней сделал и почему теперь отдавал ее мне?

Домино жестами показал, что больше не может носить цепочку на шее из-за раны. Он начистил ее, убрал подальше с глаз, и в то утро она обледенела.

Обыкновенное чудо.

Я попытался вернуть ему цепочку, но Домино оттолкнул меня. Наконец я кивнул и сказал, что подвешу ее к поясу, когда уйду.

Наверное, я знал, что он никуда не пойдет. Он не мог оставить лошадей. Они были его настоящим.

Когда я вернулся в кухонную палатку, меня ждал Патрик. С ним сидела женщина, которую я раньше не видел. Vivaindie.re. Их почти не осталось; уцелевшие предназначались только для офицеров. Парочка уплетала куриные ножки; одну предложили мне.

- Успокойся, - сказал Патрик, увидев мой ужас. - Это не собственность Нашего Повелителя. Их нашла моя подруга. Я пошел тебя искать, а она здесь немного постряпала.

- Где вы их взяли?

- Заработала натурой. У русских кур много, а русских в Москве хватает.

Я вспыхнул и пробормотал, что все русские сбежали.

Женщина засмеялась и ответила, что русские умеют прятаться в снежинках. А потом добавила:

- Они все разные.

- Кто?

- Снежинки. Подумай об этом.

Я подумал и влюбился в нее.

Когда я сказал, что ночью уйду, женщина спросила, нельзя ли ей пойти со мной.

- Я смогу помочь тебе.

Я взял бы ее с собой, если б даже у нее была одна нога.

- Если вы пойдете вдвоем, - сказал Патрик, допивая свое жуткое пойло, - то и я с вами. Не собираюсь гнить здесь в одиночку.

Эти слова ошарашили меня, и я приревновал.

Может, Патрик любит ее? А она его?

Любовь. В разгар лютой зимы. Что это пришло мне в голову?

Мы уложили в мешок остатки ее еды и изрядную часть еды Бонапарта.

Он доверял мне, а я никогда не давал ему повода усомниться в моей преданности.

Что ж, даже великих людей можно удивить.

Мы собрали все, что было, женщина ушла и вернулась в огромной шубе - еще один ее московский сувенир. Когда мы уходили, я проскользнул в палатку Домино, оставил ему часть съестных припасов и нацарапал свое имя на заиндевевших санях.

И мы ушли.

Мы вышли ночью и двигались без привала весь день. Ноги плохо слушались, и мы просто боялись останавливаться: вдруг у нас подогнутся колени или откажут легкие? Мы не разговаривали, мы как можно плотнее закутали рты и носы, оставив щели лишь для глаз. Снега не было. Твердая земля звенела под каблуками.

Я вспомнил женщину с ребенком - ее каблуки высекали искры из булыжной мостовой.

- С Новым годом, солдат.

Почему кажется, что все хорошее случилось с тобой только вчера, хотя с тех пор прошли годы?

Мы шли туда, откуда явились, и пепелища деревень служили нам зловещими ориентирами. Но продвигались мы медленно, поскольку избегали прямых дорог боялись русских отрядов и собственных товарищей по оружию, жадных и отчаявшихся. Мятежникам или предателям, как их чаще называли, не было никакой пощады, никто не слушал их оправданий. Мы останавливались там, где могли найти какое-нибудь естественное укрытие, и сбивались в кучу - так было теплее. Я хотел прикоснуться к ней, но все ее тело было закутано, а у меня на руках были перчатки.

На седьмой вечер, выйдя из леса, мы обнаружили избушку, битком набитую старыми мушкетами. Мы решили, что это полевой склад русских, но в нем никого не было. Мы устали и решили попытать счастья - выгребли из бочонков остатки пороха и развели огонь. То был первый вечер, когда мы смогли разуться. Вскоре мы с Патриком вытянули ноги к пламени, рискуя обжечь пятки.

Наша спутница развязала шнурки, но осталась в сапогах. Я удивился, когда она отказалась от нежданной роскоши, а она заметила и сказала: