Женщины чувствуют заурядность мужчин даже на расстоянии. Как, впрочем, и одаренность. До сих пор Анастасия была уверена, что тоже щедро наделена этой удивительной способностью, которая поднимала ее над миром мужчин, давала право относиться к его представителям если и не пренебрежительно, то по крайней мере снисходительно. Анастасия называла это сведением исторических счетов. Вот вы угнетали нас, закабаляли, топтали, сталкивали на самое дно, надеялись, что никогда женщине не будет дано сбросить с себя ограничения природы, взлететь в высокие сферы свободы и духовности, а между тем мы знали о вас все, видели скрытое для вас, знали вам цену, судили вас всегда и везде, были, собственно, арбитрами в судейской ложе, сидели на удобных местах в амфитеатре, а вы - целые тысячелетия - на арене, перед нашими глазами, в поединке, в игре, в запальчивости, в гонах и перегонах...

И так и этак ловила она в объективе очередного оратора. Вспыхивали импульсные лампы, вокруг Анастасии коллеги из других редакций делали то же, что и она, на всякий случай хватали в объективы всех, кто сегодня выступает, хотя знали наверняка, что фотографиям их суждено было лежать там же, где лежат, скажем, тысячи снимков футбольных матчей. Всякий раз возле обоих ворот целые толпы фотографов на протяжении девяноста минут игры щелкают затворами аппаратов, а видел ли кто-нибудь хотя бы один их снимок? Все залегает в черных конвертах в редакторских столах. Недостаточно было изобрести фотографию: нужны были еще и черные конверты, которые не пропускают света и не выпускают наружу человеческую мысль. Ведь в фотографиях так же конденсируется человеческая мысль, как и во всем, к чему прикасается человек. Иногда появляется искушение сравнить редакторские головы с теми черными конвертами, но то в минуты, как говорится, безответственного досуга, а когда выполняешь задание редакции, в тебе говорит долг, профессиональная честь, гордость, и ты делаешь свое дело так, как только умеешь, но в то же время не забываешь ни на миг и о том, что ты женщина, молодая, красивая, умная, чувствительная, порой даже слишком, чрезмерно, прямо-таки противоестественно.

Тот, кого она ловила в объектив своего маленького "Петри", был усталый и, кажется, совсем некрасивый. Невыразительный голос. Какие-то смешные жесты. Абсолютно лишен возраста, точно обкорнанное, ошкуренное дерево. Ни высокий, ни низкий, ни полный, ни худощавый, большая голова и широкие плечи, а шея точно мальчишечья. И лицо несерьезное, какое-то тоже мальчишечье, слегка дерзкое, чуточку словно бы даже ехидное. Совершенное неумение приспособиться к аудитории. Человек пытается провозгласить какие-то сентенции, в то время как от него требуется только несколько общих фраз. Кто же напечатает твои сентенции в газетах? Газетчики обречены выслушивать то, что давно уже знают. Чтобы спастись (а может, желая отомстить), они вынуждают к этому и своих читателей. Эпидемия стертых слов. Во что вылилось то или иное событие? В яркую демонстрацию. Как мы смотрим, к примеру, на наших ученых? С гордостью и надеждами. Задача состоит в том... Можно с уверенностью сказать, что...

А этот чудак: "Люди любят лишь те перемены, которые они совершают сами". Перемены, которые они признают, это новые моды, так же, как пенсионеры - новые таблетки. А он опять: "В поведении человека роль сознательного познания - максимальная, инстинктов - минимальная".

А она-то жила инстинктами, как птица или пчела! Анастасия разочарованно опустила свой "Петри". Наивность еще может украшать женщину, хотя в наше время это не такое уж достоинство, но наивный мужчина - да еще среди ученых? Первый кандидат для черного конверта.

- Анестезия, ты что? - щелкая всеми своими шестью аппаратами, перепуганно зашептал Яша Лебензон. - Почему не снимаешь? Это же Карналь!

"Анестезией" прозвал ее именно Яша, но она не обижалась на него. Лебензону все прощалось, ибо он - бог репортажа.

- Карналь? - спросила равнодушно. - А кто это?

- Бог кибернетики!

- Для тебя все боги, раз ты сам затесался к ним.

Лебензону уже сто, а может, тысяча лет, он фотографировал Александра Македонского, Наполеона и летчика Уточкина, министров, президентов, маршалов, генералиссимусов, но и доныне не потерял способности восторгаться как ребенок.

- Говорю тебе: бог кибернетики! Чтоб я так жил!

- А кто же тогда Глушков?

- Глушков - верховный бог.

- Рядовые боги меня не интересуют. Я атеистка-монотеистка. Если уж вешаться, так на высоком дереве!

- Ты сошла с ума!

- Уже давно! А ты и не заметил?

Она достала зеркальце, поправила прическу, понравилась сама себе, хотела припудрить нос - передумала, хотела уйти отсюда, не дожидаясь конца встречи ученых с представителями прессы, но что-то ее удержало. Может, этот настырный шепот Яши Лебензона, который изо всех сил старался просветить Анастасию, выдвинув как окончательный аргумент своей заинтересованности Карналем тот факт, что:

- Он же академик!

- Ну и что?

- Авторитет.

- Только то и делаю, что встречаюсь с авторитетами.

- Голова!

- Скучно, Яша.

Лебензон должен бы поглядеть на нее как на сумасшедшую: он не знал, что такое скука, и не верил в существование скучающих людей. Но бог репортажа не мог даже взглянуть на Анастасию: не имел времени; щелкал своими аппаратами, каждый из которых "нацелен" был уже загодя на какую-то редакцию, - в заказах у Яши недостатка никогда не было.

Анастасия смотрела на Карналя. Серый костюм, кажется, модный, но без нарочитости. Галстук даже слишком дорогой - единственная вещь, которая может привлечь внимание. Только галстук? А что же еще? Она думала о Карнале как бы по принуждению, вяло, касалась его лишь краешком мысли. Он не привлекал ничем, хотя и не отталкивал. Просто оставлял равнодушной. Да, собственно, она и задерживалась тут не из-за Карналя и не из-за этого шепота Яши Лебензона, а только потому, что внезапно вспомнила, какой сегодня день. Пятница. Последний рабочий день недели. Проситься снова на дежурство в субботу? Но над нею и так уже смеются! А редактор, этот невыносимо откровенный в высказываниях человек, непременно скажет ей: "Вы хотите играть жертву, но мы не пойдем вам навстречу, ибо чувство справедливости ставим выше всего; каждый должен воспользоваться положенным ему отдыхом". Редактор, когда хотел быть ехидным, всегда пускался в такое громоздкое и неуклюжее многословие.

"Воспользоваться положенным..." Слова гудели, как печальные колокола одиночества. Никто не знает, что для одиноких наиболее тяжелыми оказываются именно праздничные дни. В самой плотной толпе, в самом большом людском столпотворении не спрячешься, не затеряешься, не спасешься. Заметят, изобличат, распнут на скрещениях взглядов, создадут вокруг пустоту... Взгляните: одна, одна, как былиночка в поле! Такая молодая и симпатичная, а вишь... Мужчина от одиночества может хоть напиться. Женщина - разве что кусать себе локти. Другие, может, и не ощущают одиночества так остро, Анастасия же боялась его отчаянно.

Детство ее прошло среди военных, отец всегда брал ее с собой на учения, знакомил с таким множеством офицеров и молоденьких солдат, что ей стало казаться, будто весь окружающий мир - это молодые, красивые люди в форме, сбитые плечом к плечу в неразрывность, в монолит. Мир молодой, бодрый, неисчерпаемый. Когда заканчивала девятый класс, погиб отец. "При испытании новой техники..." С матерью ничто не соединяло Анастасию, она привыкла к мужскому деятельному миру, не хотела погружаться в неизбежную печаль и понурую повседневность. Несколько лет метаний, разочарований, упорства, мучительного опыта, вплоть до неудачного кратковременного замужества, - и вот страх перед одиночеством в праздничные дни, когда торжествует то, что в рабочие дни словно бы неприметно, ибо - о чем не очень охотно пишут в газетах, чего не показывают по телевизору - наступает царство так называемой "личной жизни".