Подошел к стойке и сдал туда свои статуи Родена?

Решил красиво погибать под расслабляющую музыку в чил-ауте?

…И вот тут до меня дошло. Словно я вращал калейдоскоп и с очередным поворотом стеклышки сами собой сложились во внятную картинку.

— Визитка!.. Твою мать!.. Так вот куда он дел визитку…

***

Стоило мне выйти на улицу, как сухим во мне сразу остался лишь выпитый с утра стакан сухого вина. Такси выплыло из-за дождя очень нескоро.

— До «Moon Way» поедем?

— Докуда?

Задумался я, наверное, на целую минуту. Но вспомнил-таки, как называется улица, на которой расположен клуб.

— Поехали (быстрый взгляд на мою рожу). Но деньги вперед.

Еще через двадцать минут я барабанил в дверь клуба.

Открывался «Moon Way» в девять вечера. На моих часах было два часа дня. Дверь открыли двое — в одинаковых униформенных дождевиках и с одинаковыми квадратными подбородками.

Тот, что поздоровее и поглупее, внимательно осмотрел мою физиономию, задержался взглядом на обоих синяках и процедил:

— У нас, брат, не наливают.

Было видно: одно неправильное слово — и он тут же рубанет проходимцу в забрызганной куртке промеж рогов.

Я произнес сразу несколько неправильных слов:

— Чего-то ты не очень похож на моего брата.

— Хамишь? Зря! Таких, как ты, я убивал по нескольку с одного удара.

— Назови хотя бы двоих!

Второй охранник был более миролюбив. А может, ему просто не хотелось разговаривать под дождем:

— Чего вы хотели?

— Я хотел увидеть вашего администратора.

— Зачем?

— Затем.

Секьюрити переглянулись, помолчали, а потом все-таки вызвали своего администратора. Тот носил пиджак от «Lars&Olafsen» и выглядел так, словно мастурбировал у себя в кабинете, а его отвлекли.

— Моя фамилия Стогов. Я журналист. Извините, что беспокою в нерабочее время. По моим сведениям, у вас в секции хранения мне оставили… э-э… кое-что оставили… Не мог бы я забрать свое кое-что? Это срочно.

(Как вам кажется, похож этот бред на то, как обычные люди представляют себе работу прессы?)

Улыбка свела негостеприимному администратору мышцы лица. Казалось, будто он хочет чихнуть, но не может.

— О чем речь! Как называется ваша газета? Одну минуту. Алексей Палыч, помогите прессе.

Из подсобных помещений выплыл гардеробщик — лысый бригадный генерал. В глубине слышались звуки музыки. Клуб готовился к очередному вечеру. Может быть, сегодня здесь опять кого-нибудь убьют.

Я стоял в коридоре. Да, все так и было. Вот здесь перед смертью прошел китаец. А всего пять минут спустя Алексей Палыч стоял и разглядывал визитку.

Мою визитку.

— Будьте добры, посмотрите, не оставляли ли что-нибудь на фамилию Стогов?

— Стогов? Оставляли!..

Он склонился над ячейками секции хранения и извлек оттуда мятый почтовый конверт. Первое, что бросилось мне в глаза, — прикрепленная скрепкой к конверту визитная карточка.

Эту карточку позавчера я вложил в протянутую ладонь Ли Гоу-чженя.

— С позавчерашнего дня лежит. Я еще подумал, чего это никто не забирает конверт?

Я не слышал его. Непослушными пальцами я надорвал конверт и вытряс его содержимое на стойку.

Передо мной лежали несколько пожелтевших от времени листков бумаги.

Той самой бумаги, из-за которой был убит китайский бизнесмен Ли.

Лет семь тому назад меня, начинающего reporter'а, неожиданно включили в состав престижной команды журналистов, отъезжающих на Курильские острова. Не Багамы, конечно, зато на халяву.

Задумка состояла в том, чтобы своими глазами посмотреть, а потом сообщить читающей публике: живется на Курилах хорошо, сытно, особого недостатка ни в чем не наблюдается. Так что отдавать острова японцам незачем. С прокормом далекой территории справимся сами.

На громадном «Ил-86» мы должны были добраться до Хабаровска. Там пересесть на «Ан-2», отбывающий в Южно-Сахалинск. Оттуда на вертолетах — до Курильска.

Коллеги долетели нормально. А я, единственный из всей группы, решил, долетев до Хабаровска, пообедать в корейском кафе. Cалат из собачатинки… и вся фигня…

Пообедал.

Не помню, как добрел до аэропорта… помню, что когда из реанимации южно-сахалинской больницы меня с диагнозом «острое пищевое отравление» перевели в отделение интенсивной терапии, то чувствовал я себя ужасно.

Лишь к вечеру пятого дня я, небритый, тощий как скелет, но живой и не сдавшийся, встал с койки и доковылял до холла. Там стоял телевизор и народ в пижамах смотрел голливудский детектив, транслируемый по Первому общесоюзному каналу.

Надо сказать, что сахалинское телевидение — штука особая. Нигде больше мною не виданная.

С материка через спутник вещает на отдаленные земли московское «Останкино». Однако вещает плохо, с малой мощностью. Расположенные неподалеку могучие японские телевышки постоянно забивают хилое российское телевидение.

Смотришь, например, программу «Время». Вдруг — щелк! — и на экране появляется лицо японского диктора. Или даже не лицо, а что-нибудь из цикла «Полезные советы: учимся делать харакири в домашних условиях». И как ни крути колесико настройки, все равно не поможет.

Вот и в тот вечер: удобное кресло, интересное кино, перспектива загреметь в морг откладывается. Много ли нужно для счастья?

Кино было действительно интересное. С кучей зверски изнасилованных негритянок, оторванными конечностями, с Брэдом Питом в главной роли, и вообще. Однако стоило мне вникнуть в сюжет, как начались проблемы.

Телевизор, исправно транслировавший детектив, зашипел, заагонизировал, звук из «Останкино» пропал, и ящик забубнил по-японски.

На экране герой открывал рот и сообщал комиссии ФБР разгадку преступления. А все мы, больные и увечные, слышали только японоязычный лепет.

Потом здоровенный мужик, которому в больнице вырезали аппендикс, сказал:

— Вот, блин, компот!

С тех пор прошли годы. Я с точкой посмотрел на забрызганное дождем окно. Финальная, все объясняющая речь прозвучала. Но опять на неизвестном мне языке.

Я проговорил:

— Вот, блин, компот!

Несмотря на непрезентабельную физиономию, я все же доехал до Лениздата. Шмыгнул незамеченным в кабинет и теперь курил и разглядывал лежащие передо мной листки.

Ни единой мысли относительно того, на кой хрен листки могли хоть кому-нибудь понадобиться, у меня так и не появилось.

Всего в конверте их было девять. Восемь одинаковых, выдранных, скорее всего, из стародавней, тридцатых годов, амбарной книги. Девятый — плотный, совсем старинный, аж почерневший от времени.

Первые восемь были разлинованы в крупную линейку, пронумерованы и озаглавлены «Опись предметов этнографической коллекции В. С. Кострюкова. Тибетская экспедиция АН СССР 1928-1932 годов».

Всего — 312 предметов. Сплошь «маски шаманские, 3 шт.», «обувь скорохода, XIX век» и «серьги свадебные женщин народности съинг».

Последний листок с обтрепанными краями был исписан странными письменами. Может, иероглифами, а может, просто узорами.

Из-за этого фуфла кто-то не поленился и всадил пулю в неплохого парня, моего несостоявшегося собутыльника, бизнесмена Ли? А он, зная, что сейчас его начнут убивать, рванул через весь клуб, лишь бы обезопасить эти бумажки?

Нет, не понимаю…

Я с отвращением закурил новую сигарету, а докуренную до фильтра старую бросил прямо на пол. Если бы Дима не пообещал мне харакири за одну только попытку приблизиться к этому конверту, я бы просто выкинул бумаги и навсегда о них забыл.

Роняя пепел на листки, я перекладывал их так и этак. Может, все дело в последнем, девятом листке?

(«Я, китайский император Сунь-Хрен-В-Чай, закопал свои несметные сокровища в двух верстах от Главпочтамта города Ленинграда».)

Я придвинул местный телефон и набрал номер Кирилла Кириллова. Главы и единственного сотрудника отдела истории в нашей газете.