Они гнали за город, прекрасно понимая, что миновать пост на выезде им поможет только чудо. Пространство сужалось от настигавших их мотоциклистов до той отметки, где их непременно остановят, внутри коридора из тесных улиц Тюля.

Иногда положено случаться и чудесам. Генерал хотел жить.

- Оторвитесь от них, - глухо сказал он. – Сверните на рю Сен-Мартен. Если повезет, они будут гнать по де ля Баррьер. Выскочим на северо-востоке, у леса. На посту я… покажу свои документы. Вы сможете выбраться.

Лионец только сплюнул. Но сделал в точности, как приказал Генерал. Самое удивительное заключалось в том, что Генерал именно приказал. Не больше и не меньше. Несмотря на глухой голос и равнодушный тон.

Несколько секунд Лионец выиграл в этой погоне.

Эти несколько секунд и решили жизнь.

Один поворот, и узкий сокращающийся коридор исчез.

Они вынырнули на другой улице. И прошли другой пост.

Уже потом, когда Пианист спросил связанного Генерала, с чего тот решил, что мотоциклисты погонят на юго-запад, тот только рассмеялся: «Что же вы думали? Мы не знаем, что там ваша группа? Ее уничтожение – вопрос нескольких дней. И нескольких сотен человек из тех, кто вам помогали». Сотен. Тысяч. Миллионов. Какая разница?

Пианист вдыхал и выдыхал воздух, когда их остановили. Вдыхал и выдыхал его, когда Генерал сунул руку в карман, вынимая удостоверение. Вдыхал и выдыхал, когда протягивал его постовому. Дышать он перестал, когда Генерал наклонился, чтобы подобрать из-под ног выроненную… карточку.

Еще одна секунда, решившая жизнь. С фотографии, которую Генерал приложил к удостоверению и снова сунул в карман – у сердца, сверкнула улыбкой Лиса.

- Можете проезжать, - сказал постовой, вытянувшись в струну.

И Пианист, чувствуя страшное жжение где-то в груди, вдруг подумал, что это оттого, что он не дышит. Осторожно втянул носом воздух. Жжение не стало меньше. Зато понял – это та самая фотография, на которой Лиса вдвоем с Генералом. Он все еще помнил, как они уходили куда-то в сторону с фотографом после того, как был отдан приказ увести пленных. Оказывается, помнил. Оказывается, не забыл.

Несколькими часами позднее кюбельваген был сожжен на берегу Корреза далеко от города.

- С вашей стороны это месть? – спросил его Генерал в один из тех дней, когда они следовали вчетвером на запад, куда вел их Лионец.

- Месть слишком мелко, - с улыбкой ответил Пианист. – Мне нравится слово «возмездие».

- Громко и витиевато. Не для нас с вами.

- Отчего нет?

- Мое имя, если и упомянут, то в связи с бесславным пленом, провалом порученного задания и гибелью. Ваше, боюсь, тоже предадут забвению. Согласились бы на мои условия, играли бы сейчас где-то. А вместо этого торчите в канаве, теряете время. И мы оба с вами понимаем, чем это все закончится.

- Вас передадут британцам, - отрезал Пианист. – В этом все заинтересованы.

Спустя несколько дней Лионец застрелил Генерала.

Приговора никто не выносил. Суда не было. И никто не думал о том, что сам Лионец питает к Генералу нечто сродни ненависти – лагерный паек и сломанная нога не располагают к сочувствию. Но выстрел был сделан не из мести и не во имя возмездия. Попытка к бегству. Лионец сначала выстрелил, потом уже подумал. Евреев из Тюля вывезли в положенный срок и без Генерала. Группа Лионца освободила их уже в пути и переправила в горный район, где проще было их укрывать. Но в июне 1944 года, вскоре после высадки союзников в Нормандии, группа Лионца была уничтожена. Их связь с Пианистом оборвалась задолго до этого. Он тоже ушел на юго-запад.

И больше уже не мог забыть.

Запах сигаретного дыма и привкус табака слизывали с языка вкус и аромат ее духов.

Будто вытравливали ее из его тела. Следы физического соприкосновения позже смоются в горячей ванне, которая ждет его в гостинице. Но забыть уже будет нельзя. Пианист никогда и не забывал, обманывая себя. Даже считая ее шлюхой, продавшей себя врагу, он всегда цеплялся за ее взгляд на фотографии с Генералом. Почему-то ему казалось, что оттуда она смотрит на него.

Фотография все еще лежала в бумажнике. Он согнул ее так, что немец оказался с другой стороны. Отрезать его совсем не решился. Пианист почти никогда не доставал этого снимка – к чему? Он и так, едва закрывал глаза, ясно видел ее лицо.

Он и так… был наполнен ею. Она продолжала жить с ним все эти годы. После шталага – в особенности. Наверное, именно тогда он застыл – одеревенел. Не пускал в себя никаких чувств. Потому что, если бы начал чувствовать, его бы не стало. Как всякое живое существо, Пианист боялся боли. Душевной более, чем физической.

Теперь он знал правду.

Знал, для чего: для чего Генерал, для чего все… И от этого на какое-то мгновение стало по-настоящему страшно. От этого и от вопроса «а если бы…»

Если бы можно было все изменить?

Если бы не плен.

Если бы не война.

Если бы не его молчание.

Если бы не ее отвага.

Странное и страшное осознание, что это она спасала его… в каждом из тех людей на коллективном фото с французскими военнопленными, которые наверняка получили такие же удостоверения, как удостоверение Франсуа Диздье – в каждом из них она спасала его. Даже когда сама не догадывалась об этом.

Если бы не этот проклятый поезд, который увозил ее в Брест!

Если бы не эта чертова сигарета, кончик которой едва тлел!

Если бы он ее не любил!

Холодный рассветный воздух на вокзале, когда весь мир был подернут сиреневым полумраком их нового расставания, прояснял мысли.

Пианист любил Лису. Прежде этого казалось недостаточно. Теперь только это еще и оставалось, когда слетела вся шелуха.

Но было еще кое-что, что только в это утро ворвалось в его мысли, разрушая все барьеры памяти и обстоятельств.

Удивительное открытие: Пианист не жил без Лисы. Ни минуты не отделяя ее от себя. Никогда. Словно оставляя ее внутри, изнанкой, не произнося имени, не видя годами… Иначе давно бы прошло. А не проходило. Всю жизнь таилось в ошметках души, на закоулках сознания, искаженными тенями в душных барах, где приходилось играть. Мешая во всем. И при этом спасая раз за разом.

Все его хваленое везение – чтобы встретить ее сейчас. Чтобы встречать ее: в кабаре, на сцене, в «Томном еноте», в шталаге, в поезде. Раз за разом. Чтобы одна из встреч оказалась той самой. Чтобы, наконец, понять, что он может все изменить. В его силах все изменить.