И вот раз как-то, в ноябре в шестнадцатом годе, встал это я утром, хоть не на работу, а так - искать работу надо: волка ноги кормят, - и вот вдруг даже будто дом весь наш пошатнулся, и стекла будто вылетают - звякают. Я и подумал: значит, опять нападенье.

Выхожу на двор, а народ вполне ничего не знающий, выскакивает совсюду и один до другого: "Что это обозначает? Нападение?!" Ну, разумеется, все кинулись куда же смотреть? На море, конечно, может, опять "Гебен" осмелел до такой степени, что даже и нашей "Марии" не боится. Иду я поспешно с другими, а тут опять рвануло, и даже стекла падают. Ну, другим говорю, поэтому теперь уж собачки опять на Балаклаву должны податься, а также барыни флотские... Добегаем до того места, откуда всю бухту видать, а там уж людей порядочно и в бинокли смотрят. Что такое? Полыхает, понимаешь, прямо на воде, и дым черный. "Нападение?" - спрашиваем. "Нет, говорят, похоже, что наша "Мария" горит". - "Бой же какой был или отчего так?" - "Неизвестно, говорят, отчего это быть может. Может, на свою мину наскочила, поэтому". А я вспомнил кондуктора Чмелева, да как крикнул не в себе: "Это же матросов сколько должно теперь погибнуть!" А мне отвечает там один: "Не иначе как половина". - "Ка-ак, кричу, половина? Их же там больше тысячи человек". - "Хотя бы, говорит, две, все равно... Какое же им может быть спасение, когда возле их даже и море горит?"

И вот, скажу тебе чистосердечно, стою я совсем остолбеневши, смотрю на эту картину страшную, и сами собой у меня слезы текут. Человек, человек, думаю, что же это ты сам для себя придумать мог, чтобы погубить столько народу отборного? И вот они погибают там, а мы на бережку стоим и только глядеть на это можем... Так это думаю я, а вдруг меня сзади по имени называют. Оборачиваюсь - это Луша ко мне. Я в слезах весь, и она своим чередом тоже. За руки взялись, друг на дружку смотрим и плачем. Понятно, где же мог кондуктор ее быть? Только на той "Марии", которой, несчастной, никакого спасения, а только взрывы оттуда да огненные столбы. И зла у меня, понимаешь, на Лушу нет, а только как она мне губами одними шепчет: "Неужели погибнет, неужели?" - я ей слова свои тоже изнутря: "Быть, говорю, этого не может, чтобы погибнуть дали, когда вся эскадра стоит поблизу". - "Ах, жалко, говорит, у нас бинокля нет". - "Это, говорю, действительно жалости достойно, однако у людей кое у кого есть, спросить можно..."

Так мы часа три с нею, с Лушей, вместе стояли и на другие места переходили, откуда, думали, будет виднее, и до Графской пристани дотолпились, потому что там все-таки, хотя и жандармы стояли, ну, может, знающие люди найдутся, нам про Чмелева скажут... И не то чтобы у меня на Чмелева сердце, - нет, не было этого, правду тебе говорю: одного хотел, чтобы ему спастись.

Народу же округ нас на Нахимовской и на Приморском бульваре - ну, прямо сказать, весь Севастополь, и так что все дивно, без стеснения начальство ругают. Будто офицер австрийский под видом нашего на "Марию" был допущен и адскую машину туда принес, в темном уголочке поставил, - так я слышал, один прилично одетый рассказывал. Потом по-разному говорили, отчего загорелось и взрывы пошли, но в этот именно день, это я помню, так в разных местах говорилось: немец будто какой-то с подарками матросам на "Марию" был допущен, а, между прочим, в подарках и адскую машину пронес, в которой завод часовой был... Тут и Эбергарда-адмирала поминали, что он делал, как "Гебен" нападал... Ему по телефону звонят в четыре утра: "Так и так, замечено германский броненосец на мине номер пять стоит - взорвать прикажете?" А он, конечно, как сам немец, то и говорит: "Все это одни пустяки и не может быть". Ему в пять утра звонок: "На номере девятом стоит... Прикажете в расход вывести?" А он: "Приказываю я с подобным ко мне не лезть, а то арестую". Вот и весь разговор. А в семь, когда рассвело, "Гебен" пальбу и поднял... Коротко говоря, что тогда говорил народ, то я многое позабыл, только безо всякого стеснения крыли... А потом говорят, какие были с биноклями: "Утонула "Мария"..." А пожар продолжает, между прочим, своим чередом. "Что же такое горит, спрашиваю, там?" - "А это, говорят, нефть, как она такое существо, что и на льду и на воде гореть может..."

Наконец того, мы с Лушей, - а мы с ней как брат с сестрой ходили, дождались: лодки оттуда к пристани начали приставать. Вот когда народ сильно кинулся. И жандармы стоят в сторонке, ничего сделать не могут, и так были человек в человека влипши, что качались все, как один все равно человек: то назад подадутся, то вперед, а за себя самого тогда я уж не помнил, что я есть... Мы только с Лушей под ручки взялись, чтоб нас дружку от дружки не оторвало... И вот увидали - ведут по лестнице, а там на Графской пристани, лестница такая очень широкая, белая, - ведут оттуда раненых, с "Марии", да не хуже меня, грешного, какой я был, когда оббинтованный, так что родная мать не узнает, а жена уж и подавно... Ко-вы-ля-ют, как все равно по гвоздям их ведут, а тут, конечно, моя Луша врыд, и я своим чередом плачу. Кричали мы им: "Чмелев, кондуктор, жив?" Ну, ихнего ответа не дождались, как все кругом нас свое имя кричали, каждой бабе об своем знать хотелось, и такой поднялся базар с ярмонкой, что уж... не хуже взрыву, одним словом... А потом стали войсками очень сильно народ от пристани оттискивать: узнать насчет Чмелева исключительно стало невозможно... Откачнулись мы на Нахимовскую, думаем: в морской госпиталь идти если, так туда же в ворота не пустят, остается отложить до завтрева. Пошли мы - она идет, плачет, а я утешаю. Потом она - к отцу-матери, а я к себе в комнату и так про себя все думаю: "Должен я ей прощенье сделать, как если Чмелев ее теперь покойник, и до себя допустить". Прошла эта ночь у меня в думках разных, а спать я не спал. Утром же рано я умылся-оделся, жду, когда Луша придет, опять значит, чтобы вместе с нею иттить, однако не дождался: рискнула моя Луша одна пойтить по мытарствам. Конечно, так и выходило пока, что же мне это дело? Чмелев мне ни кум, ни сват, а только жены моей похититель. Так день я этот весь прослонялся по Нахимовской, народу уж было гораздо поменьше, а все-таки еще много: просто сказать, от делов все отбились, и ни на что руки не налегали, как и у меня тоже. С одним, с другим говорю - вижу, теперь разговор уж другой идет: матросня будто сама "Марию" взорвала. "Значит, говорю, сами своей смерти захотели?" А мне в ответ: "Как кому повезет: кому жизнь, кому смерть, а не то что всем подряд, как быкам на бойне..." - "Не понимаю, говорю, ваших я слов". Отвечают: "Войну-то кончать надо когда-нибудь или ей дать до веку продолжаться? А матросы как в тысяча девятьсот пятом начинали, так и теперь... Наши черноморские матросы в этом деле практикованные, даром что тех старых годов теперь мало осталось... Молодые у старых обучились..."

И вот истинно тебе скажу: вдарило это меня уж не в затылок, как я тогда упал, а прямо посередке в лоб. Столько народу серого на фронте терпят больше двух лет, а каких уродуют, убивают, то новых на их место гонют, и почему же это? Нужна, что ли, простому человеку война? Ее, конечно, ведь из высших кругов люди начали, а раз ежель простой народ откажется, придется тогда и генералам мириться начать. Небось по-французски, по-немецки говорить учились, поговорят наши с немецкими и дадут войне конец. Ну, мы же, думаю, много своей земли немцам тогда должны отдать. Разве же это нам не обидно? Слова нет, обидно, однако Фенька вот, думаю, совсем обманным образом, а не то что войной, земли участок у меня взяла, а также хату на ней, и то я с ней сделать ничего не мог. Так это хожу везде, слушаю, как говорят люди безо всякого стеснения, а есть какие даже со злобой: "Матросня! Она уж раз в море, когда "Мария" под Болгарией стояла, и то взбунтовалась: "Поворачивай в Севастополь". Вообще полный во флоте развал стоит... Теперь нас турки голыми руками взять могут..."

Коротко говоря, понаслушался я в тот день, а к обеду на всякий случай к Луше на квартиру зашел. Оказалось, она дома, только что пришла, и радость большая в ней. Все-таки женщина способней насчет узнаванья разного, как мужчина: она скорее своим напором добиться может. Явственно ей в морском госпитале матрос один с "Марии" сказал, что Чмелев-кондуктор спасенный. "Там, говорит, может, и раненый, слова нет, а только обязательно в живых: своими глазами я его видал..." И вот она меня чаем поит, сидим, рассказываем друг с дружкой, и все она мне о нем, - какой он умный, да как много он книжек читает... А я действительно поглядел округ себя - книги, газеты везде - и ей со своей стороны: "Я тебе, Луша, не лиходей, и раз тебе за ним лучше, чем за мной, ты его и держись..." Ну, она, конечно, мне от радости: "Ты мне, Павлуша, тоже будешь родной..." Прочее-подобное, слова разные бабские. Так у нас в разговорах часа два прошло. Потом думаю я: "Что же, если он спасенный, надо мне в свою конуру убираться, а то вдруг он взойдет сейчас, ему неприятность, и мне тоже радости особой нет". Ушел. На другой день Луша сама заходит ко мне и говорит: "Теперь уж даже и сомневаться насчет Кости нечего: не только он спасенный, а даже и ран на нем нет". - "Как же это ты узнала?" - говорю. "Сказали мне, что он на другом броненосце под арестом сидит". "Так это ж, говорю, разве хорошо?" - "Все-таки же лучше, чем ему смерть получить или же безногость..." - "А почему же все-таки под арестом?" - "Да, должно быть, сгрубил начальству: он ведь начальство не уважал очень..." Тут я складаю в уме, что на улице слышал про матросов да что она мне говорила, покачал головой и чистосердечно ей: "Думаю, Луша, что дело твое будет из плохих: под арест в таком случае попасть - это же не иначе военный суд, а военный суд - он бывает довольно короткий..." Ушла она от меня в слезах, а я своим чередом сижу - думаю: "Что, как если не то что начальству он сгрубил это, может, и простят, - а вот не он ли главный всему зачинщик, если уж в сам деле, как от многих слышать пришлось, матросы сами свою "Марию" потопили?.. Вот это уж будет ему тогда полный расстрел". И, разумеется, Чмелева мне этого совсем не жалко, как я его не знаю, а насчет Луши, как я до нее уж за сколько месяцев привык, как она мне женой была, я тогда думал больше ей некуда будет податься, как ко мне опять, и начинаю я уж сомневаться в себе: брать ли мне ее, или в полном я праве погодить, как она, выходит, спротив меня спальная изменщица... Так же и про Чмелева думаю: может, он как раз взял да "Марию" и потопил и сколько там народу погубил-покалечил, не считая, что это для всех убыток какой... Ее, "Марию"-то, в Николаеве четыре года, я слыхал, делали, да сколько на нее материалу пошло - несчетно все это: многие миллионы теперь на дне моря лежат. А чьи же миллионы эти? Говорилось - рабочих достояние. А я же сам кто такой есть? Тоже рабочий. Стало быть, моя доля тоже есть пропавшая на этой "Марии". Мне должна быть тоже обида. А тем более сейчас же не простое тихое время, а военное... Как же он это такое сделал, этот Чмелев-кондуктор?"