– Лешка, откуда пахнет? – мальчик встряхнул зареванного брата. – Чуешь? Дым! Да успокойся ты!

Но Лешка только всхлипнул и рукавом вытер сопли.

– Не, – пробубнил. – Кака!

Игорь подошел к входной двери. Уходя, мама заперла ее, а замок и снаружи, и изнутри открывался ключом; на всякий случай Игорь подергал ручку. Из щелей и замочной скважины тянулись синие струйки, они расползались в воздухе, таяли, оставляя после себя едкий запах. Игорь приподнялся на цыпочки и заглянул в глазок: на лестничной клетке плавал слоистый туман. Горим! – понял мальчик.

Он бросился в зал и, подтащив к окну табурет, залез на него. Лешка, не понимая в чем дело, хлопал слезящимися глазами и поворачивался вслед за братом.

– Кака! – твердил он, тыча пальчиком в сторону прихожей.

Игорь подпрыгивал, стараясь достать до верхнего шпингалета, однако дотянуться не мог. Вставать на подоконник было страшно. Мама запрещала: девятый этаж – не шутка, вдруг упадешь! И хотя упасть можно только на балкон, Игорь боялся.

Лешка забился под стол: он кашлял и, хныча, тер кулачками глаза.

– Хватит! – прикрикнул Игорь. – Успокойся давай, а то маме расскажу, что ты плакал. Балкон вон открою, проветрим комнату – сразу легче станет.

Дрожа от сознания того, что делает нечто запретное, Игорь поставил ногу на узкий подоконник. Вцепился в задвижку, потянул на себя. Та не поддавалась. Поднатужившись, Игорь рванул ее – раз, другой… задвижка тяжело поехала вниз.

Мальчик слез на пол и отодвинул нижний шпингалет.

– Сейчас, Лешка, – ободрил брата. Потянул дверь, но она будто примерзла. Игорь схватился за дверь обеими руками и дернул изо всех сил. Захрустела бумага. Вдоль рам шла широкая желтоватая полоса – щели проклеивали на зиму, и ленту до сих пор не сняли.

Становилось жарко. У потолка стлался дым; на глаза наворачивались слезы, в носу свербело. Лешка плакал под столом, изредка кашляя.

Желтые капли физраствора с мерным стуком падают в трубку, словно тикают. Дура-муха, жужжа, бьется о стекло. За окном шумит улица; в приоткрытую форточку веет прохладой, и по ситцевой занавеске с дыркой в левом углу неторопливо ползают солнечные зайчики.

Там, где игла входит в вену, тепло и чешется. На тумбочке гладкие оранжевые шары – апельсины: пахнут, зверски возбуждая аппетит. Хочется есть – значит, проснулся. Значит, поправляюсь. И вообще – скоро буду здоров как бык, и душой, и телом. Не зря же я здесь, в больнице института психоневрологии.

Скрип двери. Поворачиваю голову и вижу Евгения Ивановича, за плечом доктора маячит Машка. Ну да, ни свет ни заря, а она уже тут – явилась к утреннему обходу. Опять заведет свою песню.

– Ну, как мы сегодня? – Врач прижимает большой палец к моему запястью, глядит участливо. Добрый доктор Айболит, всех излечит, исцелит.

– Да уж не как вчера.

А с позавчера, когда я ложку мимо рта проносил, и вовсе не сравнить. Диагноз привычный: физическое переутомление и угнетение нервных функций. Признаки налицо: потеря координации и внимания, замедление реакций, тошнота, слабость, ну и прочее. Вялость, заторможенность, сбои в моторике. Полный джентльменский набор. Едва ли – тьфу-тьфу и постучать по дереву – не функциональное истощение нервной системы. Но, по обыкновению, быстро иду на поправку. Капельницы, питательные растворы, тонизирующее плюс витамины кого угодно поставят на ноги. Вопрос времени. Меня так в два счета. Полежал недельку – и бодрячок.

– Это хорошо. – Доктор ласков и улыбчив, он задирает мне веко, всматривается. – А теперь покажите язык.

Послушно раскрываю рот. Мельком глянув, Евгений Иванович делает пометку в истории болезни.

– Заходите же, Мария Анатольевна, – обращается к Машке.

Но она, ясное дело, уже без разрешения присела на соседнюю пустую кровать. Глядит сосредоточенно, на худых острых коленях – вместительный пакет. Небось, колбасы копченой притащила, сервелат, нет бы нормальную, краковскую. Но Машку разве переспоришь? "Далась тебе эта дрянь! Не бедствуем, чай". А мне, может, нравится.

– Как он, доктор? – спросила жена, кладя пакет на стол и нервно сжимая пальцы, будто у нее мерзли руки. – Сколько еще лежать?

– Ну, – врач полистал историю. – Скоро на выписку. Думаю, пара дней постельного режима с соблюдением всех назначенных процедур, и можете забирать. Дома – хорошее питание, отдых. На природу съездите, в деревню. Очень способствует.

Он вышел. Машка тут же пересела ко мне на кровать, уставилась выжидательно.

– Что? – спросил я.

– Давай переедем? И доктор советует. Уволишься – и проблем нет. Квартиру продадим, купим домик… огород свой, хозяйство. Приставать никто не будет. Давай?

Жена ткнулась сухими губами в щеку. Я улыбнулся.

– Тоже тебя люблю, – шепнул на ухо. – А переезжать не стану, не уговаривай. – Обнял, забыв о руке с воткнутой капельницей. Игла дернулась, и я скривился от кольнувшей боли.

Машка заметила, бросилась помогать. Нет уж, лучше сам: такую неумеху, как моя жена, еще поискать. Хозяйство ей, домик – за коровой убирать надо; грядки пропалывать, поливать. Разве справится? Это она на словах бойкая.

Руку снова кольнуло: Машка пыталась вправить иголку.

– Погодь! – осадил я. – Аккуратнее, а то мимо пойдет. – Однажды, помню, чуть руку не разнесло. Если б сестра вовремя не заскочила, ходил бы с дулей на локте.

– Олежка, да что ты, давай я.

– Одеяло вон поправь. Иголку сам.

Машка надула губки, скуксилась, но одеяло поправила. Отстраненно уставилась в окно: подбородок в ладошки уперла, сидит. Обернулась через минуту.

– Так что? – спросила. – Дадут чего?

– В смысле?

– Ну… премию.

Опять двадцать пять. Сколько можно! Других тем мало? – то деревня, то премия.

– Нет.

– Нет? Почему? Такой случай сложный. Я интервью начальника караула читала, там русским по белому: от деревянных домов хорошего не жди, кругом сюрпризы. В больнице вон лежишь.

– Я всегда лежу.

– Ну вот. А премию не дают.

– Да с чего ее давать?! – разозлился я. – Какая сложность? Обычная работа!

– Не ори на меня. – Машка всхлипнула. Поджала губы.

Черт, опять ссоримся.

– Извини, – я приподнял голову, посмотрел Машке в глаза: на ресницах дрожали слезы. Глаза у нее красивые, зеленые-презеленые. Ведьмовские. Кого хочешь очаруют. Но склочная иногда… ох. Прицепится к чему-нибудь – хуже репья. И кто ей о премии наплел? Ноет и ноет, объясняешь – не понимает. Премия на то и премия, что не всякий раз.

– Лежи, – Машка убрала со лба каштановую прядь. – Пусть – обычная, без премий.

– Ну и славно, – я откинулся на подушку. Слабость мерзко растекалась по телу.

– Но… Олег, Митеньке новую куртку надо, ботинки, велосипед он просил, за бассейн платить… – жена методично загибала пальцы.

Ее настойчивость умиляла – на сервелат, значит, хватает, на остальное – нет? Жадина ты, Машка. Цени, что есть.

– Начальник сказал – именные часы дадут.

Она аж подскочила.

– Какие часы? При чем тут часы? Премию они когда дадут?!

Я поморщился: вот ведь, а? – гнет и гнет свое. Махнул рукой: замолчи. Провод – прозрачная змейка, бегущая от капельницы к вене, – угрожающе качнулся.

– Нет у них лишних денег, Палыч и то наравне со мной в ведомости проходит. А уж ребята… Ты что, Машка? Совесть-то поимей.

– Ах, совесть?! – воскликнула женушка. – Это кому еще надо о ней позаботиться! В прошлый раз дали всего ничего, в позапрошлый вообще – только в газете написали. Солить тебе эти статьи и на обед подавать?! А Лаврецкий что пишет? Гад неблагодарный! Прямо помоями обливает! И если они не начнут платить нормально, я… я жаловаться буду! Ребенок раздетый ходит, по дворам где-то шляется, а отец по больницам бока пролеживает. Я из сил выбиваюсь, чтобы семью содержать!..

Всё, Машку несло. Она плела такую несусветную чушь, такую ерунду, что сама устыдилась бы на трезвую голову. Ребенок у нее раздетый ходит, как же. Из сил она выбивается. Ну-ну.