Она, та глыба, никуда не делась. Она нависала под тем же углом, намереваясь упасть. Миг - пустяк для глыбы. Она будет падать всегда - вчера, завтра. Сейчас вот упадет.

Конечного передернуло. С остановившимся взором он сидел, далекий от затихавшей, погружавшейся в сонные грезы стоянки.

А Яшин, засыпая, думал про проклятый ноябрь.

Г л а в а  3.  ПРОКЛЯТЫЙ НОЯБРЬ

Фернандо цыгойя!

Что означали эти слова - одному Богу известно; быть может, и ничего вовсе - так, полная бессмыслица, а может, и вправду являлись они самым страшным, самым оскорбительным для цыган ругательством - у кого спросишь? ну да, ну на какой-то пьянке услышал он эти слова впервые, и было ему сказано, что переводятся они всего-то как "грязный цыган", но сами цыгане якобы не знают проклятья ужаснее, чем это - при первом рассмотрении относительно невинное. И он, конечно, забыл те слова напрочь, но мы никогда ничего не забываем навсегда, и они схоронились в мозговых тайниках с их химической неразберихой и электрической чехардой. А на память пришли когда не надо вернее, когда надо, но только не ему, а кому-то другому, о котором он знал, что тот есть, но кого никогда не видел, не слышал и не слишком пытался понять. Слова всплыли солнечным днем в начале ноября на серой, грязной площади близ вокзала, когда здорово хотелось навестить места, где родился и вырос. Все откладывал, все пережевывал до потери вкуса свою ностальгию, все ублажал дешевую сентиментальность - и вот, как только надумал, так тут же и подвалила к нему наглая, с хнычущим рваным кульком в руках, в заношенных одеждах, которые каким-то чудом сохранили пестроту под чудовищным слоем грязи, - наглая смуглая морда, с видом: "Ну ладно, парень, давай к делу, не тяни, сколько можно ждать". Она подошла и потребовала разрешить ей гадать, а ее сородичи галдели неподалеку. Их котомки и сетки распирало от батонов и комьев нестиранного белья, их чумазые голоногие дьяволята пищали и оценивающе озирались по сторонам, чуя в себе племенную хватку, но по малолетству неспособные покамест развернуться во всей удали. Цыганка не отставала - "дай деньгу, дай! "; он же в конце концов был загипнотизирован ее неподвижным взором, отдал трехкопеечный медяк и позволил приступить к ворожбе. Цыганка наплела с три короба обычных небылиц про дальнюю дорогу да казенный дом, и он хотел было убраться прочь, но та не пустила, запричитала: "Погоди, человек, на-ка вот, забери свою деньгу", и он сдуру протянул руку взять грош, но цыганка отдернула немытую ладошку с монетой и велела "достать из кармана другую деньгу, желтую, бумажную, и взять медную деньгу бумажной желтой деньгой". Дьявольщина! автоматически он извлек рубль, и, едва только купюра коснулась цыганских пальцев, тут же исчезла вместе с медной деньгой. А исчезнув, возникла магическим образом снова, на той же ладошке, и цыганка, скороговоркой уверяя его в своих честности и бескорыстии, приказала достать из внутреннего уже кармана большую, красную деньгу и красной деньгой взять желтую и медную, ибо ей, цыганке, деньги, разумеется, вообще не нужны. Ах ты, деньга-таньга, будь ты проклята! он совсем обалдел, стоял чурбан чурбаном, пока наконец не лишился красной деньги, а заодно и фиолетовой. Цыганка, учуяв как-то, что денег больше нет, быстро развернулась и пошла к билетным кассам, возле которых копошился остальной табор. Тогда он, пораженный простотой и наглостью обмана, крикнул ей в спину злополучное "фернандо цыгойя!", от чего цыганка резко затормозила, обернулась, взглянула на него и, чуть помедлив, прокричала что-то на своем наречии. Ему, не знакомому с языком цыган, стало, однако, сразу ясно, что его проклинают каким-то мощным проклятьем, не подлежащим снятию - и, верь не верь, но тут же потянуло ветром, закружилась столбом площадная пыль, холод пропитал одежду, обжег лицо - и прежде дул ветер, и прежде кружилась пыль, но все это оставалось незамеченным, не переживалось так, как пережилось в ту секунду и продолжало переживаться много позже.

А как же еще? А откуда ж иначе? А кем же, кроме нее, мог быть он проклят и обречен на бесконечный поезд с осенью за окнами и песней "Дорога в преисподнюю" в башке? С чего другого стал бы он вдруг так отчетливо чувствовать то самое нечеловеческое постоянство смен одного и того же одним и тем же - и вот, за окном поезда светает, и встает голый лес, и вот темнеет, а лес исчезает позади.

Еще в детстве он бессознательно предчувствовал, что поездам суждено проехаться по его жизни, неясный зов мерещился ему в перегретых июльским солнцем, пахнущих мазутом шпалах. Помнится, нравилось ему караулить красную разбойничью харю электрички, которая вот-вот появится из-за поворота, и действительно - размалеванная, с дикарскими полосами на рыле, она подползает, накрывая брюхом одноколейку. А он все думал о соседней, конечной станции, откуда электричка пришла и где ему никогда не придется побывать. Позже, когда он вырос, его нередко одолевали странного содержания фантазии: встать, к примеру, среди ночи с постели, отправиться на вокзал, сесть в вагон и укатить в глухомань, в глухомани сойти, очутиться посреди расползшегося волею весны ночного поля и охренеть от всего этого.

В час гадания он был еще очень молод, но вскорости - и здесь не избежать суконного слога - приступил к трудовой деятельности, и трудиться ему выпало в дальнем пригороде, а сама служба оказалась впридачу связанной с постоянными разъездами по стране. Он, домосед и консерватор с малых лет, сильно тяготился этой ношей. За что послано такое проклятье ему, для кого дороже дома никогда ничего не существовало? Кем было заведено ежеутреннее правило выдергивать его из родных стен, гнать на вокзал, увозить к черту на рога за десятки километров? И, как будто в насмешку, крепло и крепло абсурдное желание учинить над собой насилие и предпринять упомянутое ночное путешествие. Видно, срабатывало старое детское предчувствие - внушая дурную тягу, убеждая в предопределенности судьбы и смехотворности сопротивления. Подсознание, являя образы ночного захолустья, подводило к пониманию полной безнадежности бунта в том недалеком будущем, когда идиотские грезы превратятся в реальность.

И вот год за годом невозмутимая и неподконтрольная сила вела его к одному и тому же вагону, усаживала на одно и то же место справа по ходу поезда, и теперь, окажись он случайно слева, уже испытал бы неудобство. Он мог с закрытыми глазами перечислить все достойное внимания, что проносилось за окном: снегоуборочную машину, которая годами торчала на приколе в тупике, теплостанцию, стену недостроенного гаража, электронные часы, извещавшие о минутах и градусах попеременно. Эти часы превратились в своеобразную веху. Он всегда проезжал мимо них ровно в 8. 00, и всякий раз младший, наручный брат тех часов , болтавшийся на тощей кисти неизменного субъекта напротив, играл грибоедовский вальс. Вагон был единственным местом в городе, где ежедневно, строго в определенное время, удавалось послушать грибоедовский вальс.

Уличные часы иногда ломались, и это портило настроение, вносило неразбериху. В конечном счете, не в силах больше нести бремя внимания тысячи глаз, проносящихся мимо, часы свихнулись совсем и круглые сутки показывали только знак"минус"; вальс же упорствовал и продолжал звучать.

Ноябри преображали однообразие и скуку в нечто физически ощутимое, и каждый предмет за окном именно в ноябре начинал наконец-то выражать исключительно то, что от века составляло его паскудную, скрытую суть. Особенно - малохольные деревца и кустарник, произраставшие в канаве, что вяло тянулась вдоль путей - о, эта канава! эти деревца, этот тощий, как и они, слой серого снега, эта стоячая, подмороженная вода цвета стылой спермы!

... Когда же он все-таки уволился из ненавистного места и поездами пользовался от случая к случаю, тут-то и началось. Вроде бы он мог с облегчением вздохнуть - и как-то раз, хватив лишку, явился-таки в нелепый ночной час на вокзал. Он прошел к привычному месту, устроился возле окна. Был август. Он прекрасно понимал, что до утра обратных поездов не будет и ему не вернуться назад, но так и не шелохнулся - ни когда двери поползли неохотно на свидание друг с другом, ни когда они осклабились в пустой улыбке на последнем городском перроне. Он ехал в гордом одиночестве, ничем, впрочем, не гордясь и ни о чем не думая, и вскоре очутился на знакомой станции. Ночь выдалась теплая, вокруг не было ни души, лишь в отдалении приплясывал костер. Он двинулся на огонек, увидел cтаю недорослей, одетых в ватники, странно молчаливых. У них наверняка нашлось бы что выпить, и он ради выпивки готов был подвалить даже к шпане, но ненормальная тишина остановила его, и он побрел прочь. После нескольких кругов он снова стоял на платформе, и через пару минут подоспел поезд. В голове сразу же по старой памяти зазвучала "Дорога в преисподнюю". "Пошло, - поморщился он. Безвкусно. Банально". Состав был пуст, вагоны оставались темными, не включались и фары. Все это представлялось не вполне ясным, так как последний поезд давно ушел. По платформе прохаживалась станционная служащая. "Куда этот поезд? "- спросил он ее, но та, мрачно взглянув на него, похмельного, не ответила и медленно удалилась. Внезапно он сообразил, что служащая цыганка. Он вспомнил, что в тех краях жило много цыган.