Определенную пикантность этому срочному визиту в Пекин советских представителей придавал тот факт, что буквально за пару-тройку недель до обстрела островов, а он начался 23 августа, в китайской столице велись переговоры с советской делегацией. Невольно возникал вопрос: «Неужели Пекин не поставил в известность лао дагэ — «уважаемого старшего брата» (так китайцы обращались к нам в те годы) о своих намерениях в отношении Тайваня и прибрежных островов, находившихся под контролем гоминьдановцев?»

Кремль, разумеется, был в курсе дела. В своих мемуарах Н. С. Хрущев пишет: «В 1958 году китайцы обратились к нам с просьбой оказать им помощь оружием, так как они хотят провести новую военную акцию против Чан Кайши. Они попросили авиацию прикрытия, дальнобойную и береговую артиллерию, что-то еще. Мы все это дали им. Думали, что они замышляют что-то решительное по ликвидации Чан Кайши. Мы их тогда не только не сдерживали, а, напротив, считали такие действия правильными. помогающими объединению Китая… Еще когда они готовились, мы считали, что, может быть, необходимо помочь Китаю более активно. И предложили перебросить к ним нашу дивизию истребительной авиации. Они на это предложение вдруг отреагировали очень нервно и дали нам понять, что такое предложение их обидело, оскорбило: им такой помощи не надо! Мы не стали навязываться».

Что же в таком случае взволновало Москву? Ответ однозначен — крайне неудачный для нее выбор времени для начала атаки на Чан Кайши, сделанный в Пекине. Дело в том, что 15 июля 1958 года Соединенные Штаты двинули свои войска против Ливана. Советский Союз незамедлительно отреагировал на это объявлением о начале крупномасштабных военных учений. Противостояние двух сверхдержав обострилось. Стал набирать обороты очередной международный кризис с непредсказуемыми последствиями. В этой ситуации возникшая в районе Тайваньского пролива напряженность была для Москвы весьма некстати. Потому-то А. А. Громыко так спешно вылетел в Пекин за разъяснениями.

Объяснения Мао Цзэдуна не выглядели исчерпывающими. Из них не видно было, зачем злополучный обстрел островов оказался приуроченным к обострению ближневосточного кризиса. В Москве, похоже, не придали должного внимания этому немалозначительному нюансу, как и тому, что интенсивный обстрел островов прекратился 13 сентября так же внезапно, как и начался. Там восприняли это как очередную курьезную выходку Мао Цзэдуна. А зря.

Китайские историки ныне признают, что, принимая решение об обстреле островов Мацзудао и Цзиньмыньдао, Мао Цзэдун видел в этом «не столько военную акцию, сколько политическую и пропагандистскую». Он продемонстрировал сопричастность Пекина, хотя и косвенную, к международному кризису. На чьей стороне? На своей.

Эта точка зрения подтверждается документальными данными, в частности секретной телеграммой, которую Мао Цзэдун 27 июля 1958 года направил министру обороны Пэн Дэхуаю и начальнику генерального штаба НОАК Хуан Кэчэну. В ней говорилось: «Не могу спать. В раздумьях. Обстрел Цзиньмыня приостановлен на несколько дней… Сейчас не следует вести обстрел. Посмотрим на международную обстановку».

…Чжоу Эньлая как-то спросили, чем объясняются непредсказуемость Мао Цзэдуна, его неожиданные поступки, шокирующие высказывания. После некоторого раздумья Чжоу Эньлай вместо ответа рассказал народную китайскую притчу: «Жил-был царь обезьян Сунь Укун, обладавший несметным воинством и смело вступавший в конфликты с земными, небесными, подводными и подземными властителями, которые с презрением относились к обезьянам и постоянно обижали их. Доведенные до отчаяния дерзкими и неизменно победоносными действиями бесстрашного Сунь Укуна и его рати, все эти властители в конце концов обратились со слезной жалобой к Будде. Тогда Будда собственноручно сплел и надел на голову Сунь Укуна венок из цветов лотоса, сделав его таким образом святым бодисатвой. Лишь после этого прекратились войны и конфликты». Затем, выдержав паузу, Чжоу Эньлай добавил, что и Китай, который западные державы ни во что не ставят, будет до поры до времени вести себя как Сунь Укун.

Кстати, успокоив тогда, в сентябре 1958 года, А. А. Громыко заверением, что Китай не собирается освобождать прибрежные острова и тем самым раздувать пламя войны в Тайваньском проливе, Мао Цзэдун закончил свои рассуждения неожиданным шокировавшим высокого советского гостя умозаключением. Вот как это выглядело со слов М. С. Капицы: «Где мы построим столицу социалистического мира? — спросил Мао Цзэдун и сам же ответил. — Насыплем большой остров в центре Тихого океана и построим на нем столицу мира». А. А. Громыко тихо спросил меня: «Что это за фантазия?» Это Мао Цзэдун в своей стихии, — ответил я».

В Москве да и Вашингтоне даже не пытались разглядеть в Мао Цзэдуне обезьяньего царя Сунь Укуна, а тем более — признать его себе равным. Там были поглощены идеей глобального противоборства двух систем и видели мир только биполярным. И отказываться от этого не желали.

На нашем компасе черная стрелка указывает на север, а на китайском — на юг. Китайские книги издревле открывались не справа налево, как у нас, а слева направо. Зато строчки читались справа налево, да к тому же не по горизонтали, а по вертикали. Китайский обед начинается отнюдь не с супа. Он заканчивается им. Сорокаградусную у нас рекомендуется «перед употреблением охлаждать», а китайцы свой шестидесятиградусный «байгар» с превеликим удовольствием опрокидывают изрядно подогретым. Траурный цвет у них не черный, а белый. Они не вдевают нитку в иголку, а, наоборот, иголку надевают на нитку. Чтобы остановить мула, китаец кричит «но», а чтобы заставить животное вновь тронуться в путь, изрекает знакомое нам «тпру». Все наоборот.

Даже черти у китайцев какие-то особенные. У нас черт — хитрющая бестия. Его на мякине не проведешь. Ихний же черт нашему в подметки не годится. Достаточно перед входной дверью поставить ширму или соорудить нечто похожее, и китайский черт не проникнет в дом: не скумекает, что ширму можно обойти сбоку.

У них нет религии в привычном для нас смысле этого слова. Их конфуцианские, даосские и буддийские храмы и кумирни заполнены статуями бесчисленных божеств. Китайцы поклоняются им, просят помощи в своих молитвах. И в то же самое время гневаются на богов, если те не откликаются на призывы о помощи. Китайцы, не стесняясь в выражениях, ругают богов и даже бьют их палками, коль скоро те не совершают испрошенных чудес. Даже императоры позволяли себе наказывать богов.

Когда Поднебесную очередной раз постигла сильная засуха, маньчжурский император Цяньлун отправился в храм «Черного дракона», расположенный близ Пекина, в районе Сишаньских холмов, с тем, чтобы помолиться о ниспослании дождя. Дракон, как показалось императору, не внял его молитве. Тогда разгневанный Цяньлун повелел изгнать дракона из храма и сослать в один из пустынных районов на северо-востоке страны. Дощечка с надписью «Черный дракон» была тотчас вынесена из храма, погружена на простую крестьянскую арбу и увезена к месту ссылки. Но чем дальше от Пекина удалялась арба с дощечкой, тем жарче становилось в столице и ее окрестностях. До места ссылки «Черный дракон» так и не доехал: над Пекином сгустились плотные тучи и грянул сильнейший ливень. Цяньлун объявил, что «Черный дракон» раскаялся и ниспослал давно желанный народом дождь. По этому случаю был подписан новый указ, согласно которому «Черный дракон» — дощечка был возвращен в храм на положенное место. Ну где еще такое могло случиться?!

В издревле почитаемой в Поднебесной «Книге песен» говорится: