Наконец мне вручили карточку на жизнь. Голубые талоны; каждый на двадцать четыре часа жизни, нежнейшей голубизны, цвета барвинка. Они так трогательны, что вызывают слезы умиления.

24 февраля. Неделю тому назад обратился в соответствующее ведомство с просьбой пересмотреть мое дело и учесть личные заслуги. Получил прибавку — сутки в месяц. Лучше, чем ничего!

5 марта. Вот уже десять дней веду лихорадочное существование, даже забросил дневник. Чтобы не упустить и мгновения столь краткой жизни, почти отказался от сна. За последние четыре дня исписал бумаги больше, чем за три недели нормальной жизни, и, несмотря на это, слог мой сохраняет прежний блеск, мысли — прежнюю глубину. С былым неистовством предаюсь и наслаждениям. Хотел бы обладать всеми красивыми женщинами, но это невозможно. Стараясь взять от жизни все, а быть может, просто со зла, плотно обедаю два раза в день по ценам черного рынка. В полдень съел три дюжины устриц, два яйца всмятку, четверть гуся, бифштекс, шпинат, салат, сыр, памплемусс, шоколадное суфле и три мандарина. И хотя сознание печальной действительности не покидало меня, за кофе я испытал некоторое подобие счастья. Похоже, я делаюсь стоиком. Выходя из ресторана, столкнулся с четой Рокантонов. Старый чудак сегодня доживает свой последний мартовский день. В полночь, израсходовав шестой талон, он погрузится в небытие на двадцать пять дней.

7 марта. Посетил юную госпожу Рокантон, в полночь ставшую соломенной вдовой. Она приняла меня очень мило, томность ей к лицу. Мы поболтали о том, о сем, кстати, и о ее муже. Люсетта рассказала мне, как он погрузился в небытие. Оба лежали в постели. За минуту до полуночи Рокантон держал жену за руку и отдавал ей последние распоряжения. Пробило двенадцать, и вдруг она обнаружила, что рука супруга исчезла, рядом с молодой женщиной осталась только пустая пижама, а на подушке — вставная челюсть. Картина, нарисованная Люсеттой, чрезвычайно растрогала нас. Люсетта Рокантон уронила несколько слезинок. Я раскрыл ей объятия.

12 марта. Вчера вечером забрел к академику Перрюку выпить ягодного соку. Чтобы поддержать репутацию «бессмертных», правительство предоставило этим развалинам право на жизнь без ограничения. Перрюк был омерзителен в своем самодовольстве, лицемерии и злобе. Гостей собралось человек пятнадцать. Все мы были обречены и проживали последние мартовские талоны на жизнь. Перрюка это не касалось. Он держал себя снисходительно, считая нас существами низшими, бесправными. Выражал соболезнование, с недобрым огоньком в глазах обещал блюсти наши интересы, пока мы будем отсутствовать, был счастлив донельзя, что получил хоть в чем-то преимущество перед нами. Хотелось обозвать его старым чучелом, сморчком. Смолчал. Ведь рано или поздно я надеюсь занять его кресло.

13 марта. Завтракал у Дюмонов. Они, как всегда, ссорились. Дюмон воскликнул:

— Как бы раздобыть талоны на вторую половину месяца, чтобы никогда не встречаться с тобой!

Это было сказано от души. Госпожа Дюмон зарыдала.

16 марта. Сегодня ночью Люсетта Рокантон ушла в небытие. Она была вне себя от страха, и я решил провести с нею последние мгновения. Поднявшись в половине десятого к Рокантонам, застал Люсетту уже в постели. Чтобы избавить ее от ужаса последних минут, перевел на четверть часа назад стрелки ее часов, лежавших на ночном столике. За пять минут до ухода в небытие Люсетта залилась слезами. Однако, считая, что она располагает еще двадцатью минутами, стала усердно прихорашиваться. Этот порыв кокетства показался мне трогательным. Я не отрывал глаз от Люсетты, чтобы не пропустить момент ее исчезновения. Она заливалась смехом в ответ на одну из моих острот, как вдруг смех оборвался и она исчезла, словно по мановению волшебной палочки. Я коснулся постели, еще хранившей тепло женского тела, и меня объяла тишина, сопутствующая смерти. Все это очень тяжко повлияло на меня. Даже сейчас, утром, когда я пишу эти строки, я все еще не могу опомниться. С момента пробуждения не перестаю подсчитывать оставшиеся мне часы жизни. Сегодня в полночь придет и мой черед.

Ночь. Без четверти двенадцать. Только что лег. Принимаюсь за дневник. Хочу, чтобы временная смерть застала меня на боевом посту, с пером в руке. Полагаю, это говорит о некотором самообладании. Храбрость должна быть изящной и сдержанной. А кто поручится, что смерть, которая мне предстоит, действительно окажется временной?! Что если это просто смерть, настоящая смерть? Не очень-то я верю в обещанное воскрешение. Скорее склоняюсь к тому, что это ловкий ход, попытка позолотить пилюлю. Допустим, пройдут две недели и никто из обреченных не воскреснет. Кто заступится за них? Во всяком случае, не наследники! А если и заступятся? Ничего себе утешение! Внезапно пришло на ум, что обреченные воскреснут все, скопом, в первый день следующего месяца, а это — первое апреля. Недурной повод для шуточек! Меня охватывает панический ужас, и я…

1 апреля. Жив, курилка! Значит, это не было первоапрельской шуткой. Впрочем, я не ощутил течения времени. Очнувшись в своей постели, я все еще был во власти предсмертной тоски. Дневник лежал на подушке, я решил дописать прерванную фразу, но в ручке не оказалось чернил. Обнаружил, что будильник показывает десять. И только тогда догадался, что все уже позади. Мои ручные часы тоже остановились. Решил позвонить Малефруа, спросить его, какое сегодня число. Малефруа был явно недоволен, что я среди ночи поднял его с постели, и не проявил особой радости по поводу моего воскрешения. Но мне необходимо было излить душу.

— Вот видите, — сказал я, — различие между временем пространственным и временем пережитым — не измышление философов. Я живой пример тому! Если хотите знать, абсолютного времени вообще не существует…

— Допустим. Но сейчас уже половина первого, и мне кажется…

— Нет, послушайте, ведь это очень утешительно! Пятнадцать дней, которые я не жил, не утрачены. Я рассчитываю наверстать их в будущем…

— В добрый час и доброй ночи! — отрезал Малефруа.

Наутро, часов в девять, я вышел из дому. Меня поразила резкая перемена во всем. Весна бурно вступила в свои права. Деревья зазеленели, воздух стал легким, улицы приняли иной облик. Женщины тоже стали какими-то весенними. Мысль о том, что мир обходился без меня, вызывала и сейчас вызывает у меня какую-то досаду. Встретил несколько человек, тоже воскресших этой ночью. Обменялись впечатлениями. Матушка Бордие вцепилась в меня и добрых полчаса повествовала о том, как, расставшись с бренной оболочкой на пятнадцать дней, сподобилась райского блаженства. Но самой забавной была, конечно, встреча с Бушардоном, мы столкнулись на пороге его дома. Временная смерть сразила его во сне, в ночь на пятнадцатое марта. А этим утром он проснулся, глубоко уверенный, что избег своей участи. Он как раз шел на свадьбу, считая, что она назначена на сегодня. Между тем ее сыграли уже две недели назад. Я не стал его разубеждать.

2 апреля. Зашел на чашку чая к Рокантонам. Старикашка наверху блаженства. Не ощутив своего отсутствия, он полагает, что без него не могло произойти ничего особенного. Ему даже в голову не приходит, что за девять дней, прожитых в одиночестве, жена могла изменить ему. Рад за него. Люсетта не перестает смотреть на меня зовущими томными глазами. Терпеть не могу эти страстные призывы, когда муж рядом.

3 апреля. Не могу прийти в себя от бешенства. Пока я был мертв, Перрюк, изловчившись, перенес открытие музея Мериме на восемнадцатое апреля. Старый плут отлично знал, что на этом торжестве мне поручена важная речь, которая приоткроет для меня двери академии. Увы! Восемнадцатого апреля я буду витать в небытии.