— Нет.

— Ладно, продолжай.

— Переходим к номеру три, — вновь забубнил инспектор, словно бормоча молитву. — Райан О'Райли, сорокалетний продавец обуви, живший с женой и четырьмя детьми в Челси. Убит 18 июля, через двадцать шесть дней после Вайолет Смит.

Убийство О'Райли чертовски... обескураживает. Он был работящим парнем, отличным мужем и отцом. Чтобы содержать семью, О'Райли работал в двух местах: полный день в обувном магазине на Нижнем Бродвее и вечернюю смену в магазине на углу Фултон и Флэтбуш, по другую сторону реки в Бруклине. Он бы сводил концы с концами, но ему не повезло. Два года назад один из его детей слег с полиомиелитом, а другой — с пневмонией. Потом его жена плеснула на себя горячим желатином, когда готовила виноградное желе, и ему пришлось целый год платить специалисту-кожнику, который лечил ее после ожогов. В довершение всего другого его ребенка сбила машина, водитель тут же скрылся, а малыш провел три месяца в больнице. О'Райли взял ссуду под свой тысячедолларовый страховой полис. Его жена заложила обручальное кольцо. У них был «шевроле» тридцать девятого года — О'Райли продал его, чтобы оплатить счета врачей.

Иногда О'Райли любил выпить, но отказался даже от пива. Он ограничил себя десятью сигаретами в день, будучи заядлым курильщиком. Жена давала ему завтрак с собой, а ужинал он, возвращаясь домой, обычно после полуночи. В прошлом году у О'Райли были проблемы с зубами, но он не ходил к дантисту, заявляя, что не имеет времени на подобные глупости. Жена говорит, что по ночам он стонал от боли.

Духота проникала сквозь окна. Инспектор Квин вытер лицо носовым платком.

— О'Райли был низкорослым, худым, некрасивым ирландцем с нависшими бровями, что придавало его лицу обеспокоенное выражение даже после смерти. Он часто говорил жене, что он трус, но миссис О'Райли считала его очень мужественным человеком. Думаю, так оно и было. Он родился в трущобах, и вся его жизнь была сплошной борьбой — с пьяницей-отцом, с уличными хулиганами, потом с бедностью и болезнями. Помня об отце, избивавшем мать, он отдавал всю жизнь жене и детям.

О'Райли обожал классическую музыку. Он не умел читать ноты и никогда не брал уроков, но все время напевал отрывки из опер и симфоний, а летом старался посетить как можно больше бесплатных концертов в Центральном парке. О'Райли и детей приучал слушать музыку по радио — говорил, что Бетховен даст им куда больше, чем «Тень»[11]. У одного из его мальчиков открылись способности к игре на скрипке, но занятия в конце концов пришлось прекратить — не было денег, чтобы их оплачивать. Миссис О'Райли говорит, что после этого муж всю ночь проплакал, как ребенок.

Таков был человек, — продолжал инспектор, глядя на носы своих туфель, — чей труп рано утром 19 июля нашел уборщик дома. Он мыл пол в подъезде и наткнулся на груду одежды в темном углу под лестницей. Это оказался мертвый О'Райли.

Праути определил время смерти между двенадцатью и часом ночи с 18-го на 19-е. Очевидно, О'Райли возвращался домой с вечерней работы в Бруклине. Мы уточнили в магазине время его ухода, и, судя по всему, он направился прямо домой и подвергся нападению в подъезде. Сбоку на голове обнаружена шишка...

— Результат удара или падения? — спросил Эллери.

— Трудно сказать. Более вероятно, что удара, так как его оттащили — на полу остались царапины от каблуков — от входной двери под лестницу. Нет никаких следов борьбы, никто ничего не слышал. — Инспектор так сильно наморщил нос, что кончик побелел на несколько секунд. — Миссис О'Райли всю ночь ждала мужа, боясь оставить детей одних в квартире. Она как раз собиралась звонить в полицию — телефон они оставили, несмотря на отсутствие денег, так как О'Райли опасался, что кто-то из детей заболеет ночью, — когда пришел коп, вызванный уборщиком, и сообщил страшную новость.

Миссис О'Райли сказала мне, что нервничала со времени убийства Абернети. «Райан так поздно возвращался домой из Бруклина, — говорила она. — Я настаивала, чтобы он отказался от вечерней работы, а когда задушили женщину на Западной Сорок четвертой улице, то чуть с ума не сошла. Но Райан только смеялся и говорил, что никто не станет его убивать, так как он того не стоит».

Эллери оперся локтями на голые колени и сжал руками голову.

— Кажется, становится еще жарче. Это противоестественно! — Инспектор снял рубашку и повесил ее на спинку стула. — Вдова осталась с четырьмя детьми, а остатки его страховки уйдут на похороны. Священник пытается помочь, но это бедный приход, так что наследники сейчас живут на пособие муниципалитета.

— А дети будут слушать «Тень», если смогут включить радио. — Эллери почесал затылок. — Снова никаких улик?

— Никаких.

— А шнур?

— Из того же индийского шелка — голубого. Завязан узлом сзади.

— Опять, — пробормотал Эллери. — Но в чем тут смысл?

— Вдова тоже ничего не понимает.

Эллери помолчал.

— Примерно тогда, — заговорил он, — на карикатуриста снизошло вдохновение. Кот был изображен на первой полосе «Нью-Йорк экстра». Выглядел он настоящим монстром — карикатуристу следовало бы дать Пулитцеровскую премию[12] за сатанизм. Он экономил каждый штрих, зная, что остальное дополнит воображение. Уверен, что картинка многим снилась по ночам. «Сколько хвостов у Кота?» — спрашивала подпись под рисунком. Сзади были изображены три загнутых кверху придатка, похожие скорее не на хвосты, а на шнуры с петлями — для шей, которые на рисунке отсутствовали. На шнурах стояли цифры 1, 2 и 3 — и никаких имен. Художник был прав. Важны цифры, а не личности. Кот уравнивает людей в правах не хуже отцов-основателей[13] и Эйба Линкольна. Недаром его когти походят на серпы.

— Все очень остроумно, но 10 августа Кот вновь появился в газете, — сказал инспектор, — и у него вырос четвертый хвост.

— Это я тоже помню, — кивнул Эллери.

— Моника Маккелл. Убита 9 августа — спустя двадцать два дня после О'Райли.

— Вечная дебютантка. Тридцать семь лет, но не уступала любой девчонке.

— Угол Парк-авеню и Пятьдесят третьей улицы. Известна завсегдатаям кафе как Попрыгунья Лина, потому что лихо отплясывала на столе.

— Или, пользуясь более утонченным определением Лушеса Биба[14], Моника Сорвиголова.

— Она самая. Ее отец — нефтяной миллионер Маккелл — говорил мне, что Моника была единственной женщиной, с которой он не мог справиться. Но думаю, он ею гордился. Она была настоящей дикой кошкой — пила джин из бутылки, да еще во время сухого закона, а когда набиралась как следует, ее любимым трюком было влезать за стойку на место бармена и смешивать напитки. Говорят, что она, трезвая или пьяная, смешивала мартини лучше всех в Нью-Йорке. Родилась она в пентхаусе, но все время катилась под гору и умерла в метро.

Моника никогда не была замужем — говорила, что единственное существо мужского пола, которое она могла бы терпеть рядом с собой неограниченное время, — это жеребец по кличке Лейбовиц и что она не выходит за него замуж только потому, что сомневается, удастся ли ей его объездить. Моника Маккелл была помолвлена много раз, но в последний момент разрывала помолвку. Отец топал ногами, мать закатывала истерики, но бесполезно. Они возлагали большие надежды на ее последнюю помолвку — казалось, Моника и впрямь собирается замуж за венгерского графа, — но помешал Кот.

— В метро, — добавил Эллери.

— Представь себе, Моника Маккелл была горячей поклонницей нью-йоркского метрополитена. Она пользовалась им при каждой возможности и говорила Эльзе Максуэлл[15], что это единственное место, где девушка может чувствовать себя находящейся среди людей. Ей нравилось втаскивать туда своих кавалеров, особенно когда они были во фраках. Там она и встретила свою кончину. В ту ночь Моника шаталась по клубам с графом Себо — ее женихом — и компанией друзей. В итоге они оказались в каком-то ресторанчике в Гринвич-Виллидж, а приблизительно без четверти пять, когда Моника устала трудиться вместо бармена, решили отправляться по домам. Все залезли в такси, но Моника заявила, что если они действительно верят в американский образ жизни, то должны возвращаться домой на метро. Друзья были готовы согласиться, но в графе взыграл венгерский гонор — он также нагрузился водкой и коктейлями и заявил, что если бы хотел нюхать крестьян, то оставался бы в Венгрии. Она, если хочет, может ехать домой на метро, а он не станет себя унижать, спускаясь под землю.