— Куда же вы летите с вашей оставшейся целой и невредимой супругой? — не совсем твердым голосом осведомился мистер Квин. — Или это не мое собачье дело?

— Все абсолютно comme il faut![121], — ответил мистер Маккелл с великодушием человека, также щедро насладившегося дарами Реймса и Эперне[122]. — Мы никуда не летим.

— Тогда при чем тут Ла Гуардиа?

— Уловка, чтобы сбить со следа этих муравьедов. Извозчик!

— Мы проведем медовый месяц в отеле «Полумесяц», — покраснев, призналась новобрачная, когда такси тронулось с места. — Вы единственный, кто об этом знает.

— Клянусь честью, миссис Маккелл, я сохраню ваш секрет.

— Миссис Маккелл... — пробормотала Селеста.

— Всей своей жизнью, — произнес ее супруг шепотом, который был слышен на расстоянии двадцати футов, — я заслужил зимний медовый месяц среди резвящихся полярных медведей Кони-Айленда. О'кей, Белый Клык! — крикнул он перепуганному водителю. — Вперед!

Эллери ласково смотрел им вслед, покуда они не скрылись в тумане.

После этого он с удовольствием сел за работу. Идеи нового детективного романа пенились, как свадебное шампанское; единственной проблемой было трезво на них взглянуть.

Однажды утром Эллери вдруг ощутил, что Рождество уже дышит ему в затылок, и с некоторым удивлением обнаружил, что нью-йоркские Святки будут снежными — за ночь Восемьдесят седьмая улица покрылась сверкающим белым ковром. Собака, катающаяся в снегу, напомнила ему об арктических лайках, а это, в свою очередь, заставило вспомнить о чете Маккелл и их медовом месяце на Кони-Айленде среди представителей странной разновидности ньюйоркцев, именующих себя «полярными медведями». Эллери усмехнулся, удивляясь отсутствию известий от Джимми и Селесты. Ему пришло в голову, что известия, возможно, уже поступили, и он начал просматривать почту, скопившуюся за несколько недель.

Среди писем, лежащих сверху, оказалась записка от Джимми:

«Мы очень счастливы, Эллери!

Если хотите распить бутылочку за добрые старые дни, то Маккеллы принимают в задней комнате бара «Келли» на Восточной Тридцать девятой улице завтра в два часа дня. Мы еще не подыскали квартиру и ночуем у разных сомнительных личностей. Не хочу жить с женой в отеле.

Джимми.

P. S. Если не придете, увидимся в суде.

P. P. S. Миссис Маккелл шлет вам привет.

Дж.».

Почтовый штемпель был десятидневной давности. Маккеллы и Рождество... Это требовало героических усилий.

Спустя полчаса Эллери уже рылся в торговых каталогах, а еще через полчаса вышел на улицу в галошах.

Пятая авеню успела превратиться в болото. Стоящие у тротуаров снегоочистители, работавшие всю ночь, вызывали оживление прохожих и оставляли лишь узкую полоску для проезда транспорта.

У Рокфеллеровского центра люди пели рождественские песни, а на Плазе, где стояла восьмифутовая елка, похищенная из какого-то поместья на Лонг-Айленде, катались на коньках под музыку «Звоните в колокола»[123].

Почти на каждом углу торчали Санта-Клаусы в сморщенных красных костюмах, дрожа от холода. Призывно сверкали витрины магазинов. Ньюйоркцы шлепали по лужам, чихая и кашляя, с тем озабоченным видом, который появляется у людей в последнюю неделю перед Рождеством.

Эллери заходил в большие магазины, натыкаясь на детей, расталкивая толпу, хватая покупки, выкрикивая свое имя и адрес и выписывая чеки, и наконец в его списке осталось лишь одно неперечеркнутое имя.

Однако рядом с этим именем стоял большой вопросительный знак.

Маккеллы представляли собой серьезную проблему. Эллери не послал им свадебный подарок, так как не знал, где они намерены поселиться. Он решил, что к Рождеству они наверняка где-нибудь устроятся и тогда можно будет совместить свадебный подарок с рождественским, но Рождество было на носу, а проблема адреса Маккеллов и подарков для них оставалась нерешенной. Эллери целый день таскался по магазинам, надеясь, что на него снизойдет вдохновение. Серебро? Хрусталь? Шелк? Нет, только не шелк! Керамика? Он содрогнулся при виде уродливых глянцевых изделий. Резьба по дереву? Нет, это примитивно. Антиквариат? Ему ничего не приходило на ум.

Уже к вечеру Эллери оказался на Сорок второй улице между Пятой и Шестой авеню. Девушка в форме Армии спасения пела гимны под аккомпанемент портативного органа, установленного прямо в дорожной слякоти.

Звенящий высокий регистр органа походил на музыкальную шкатулку. А что, если...

Ну конечно — музыкальная шкатулка!

Первоначально музыкальными были табакерки, из которых французские щеголи брали понюшки под хрупкие металлические звучания, но века перевели эти игрушки в царство детей и влюбленных, вызывая на их лицах радостные улыбки.

Эллери бросил девушке доллар и стал энергично обдумывать новую идею. Нужна особая шкатулка, играющая свадебный марш, инкрустированная деревом и перламутром, искусно сделанная и, разумеется, импортная. Самые изящные вещицы приходят из Центральной Европы — из Швейцарии. Конечно, элегантная швейцарская музыкальная шкатулка стоит дорого, зато она станет семейным сокровищем — маленьким сундучком, в котором хранятся нежные чувства, не испугавшиеся миллионов Маккеллов, И который будет стоять возле кровати супругов, пока им не исполнится восемьдесят...

Швейцарская шкатулка...

Швейцария...

ЦЮРИХ!!!

Музыкальные шкатулки, свадебный марш и даже Рождество были забыты в одну секунду.

Эллери перебежал грязную Сорок вторую улицу и ворвался через боковой вход в Нью-Йоркскую публичную библиотеку.

Уже несколько дней ему не давал покоя один момент в обдумываемом им сюжете книги. Он касался различных фобий. Эллери требовалась многоступенчатая связь (без которой не обходится царство детективной литературы) между патологическими страхами толпы, темнотой и неудачей. Он не знал, как сопоставить в сюжете эти фобии, Но у него сложилось впечатление, что он где-то читал или слышал об их внутренней связи. Однако найти источник никак не удавалось, и это тормозило работу.

А теперь Цюрих. Цюрих на Лиммате[124] — швейцарские Афины.

Эллери вспомнил, что читал о каком-то недавнем международном конгрессе психоаналитиков в Цюрихе, где связь между подобными фобиями была темой научного доклада.

Поиски в отделе иностранной периодики вознаградили его менее чем через час.

Источником послужил цюрихский научный журнал, который Эллери перелистывал, упражняясь в своем убогом немецком. Целый номер был посвящен конгрессу, продолжавшемуся десять дней, и все прочитанные на нем доклады были опубликованы полностью. Интересующий его доклад носил пугающее название «Охлофобия, никтофобия и понофобия»[125], но, пробежав его глазами, Эллери убедился, что это именно то, что он искал.

Эллери собирался вернуться к началу, чтобы прочитать текст подряд, когда его внимание привлекло примечание курсивом в конце.

Знакомое имя...

«Доклад сделан доктором Эдуардом Казалисом из США...»

Конечно! Казалис был ответственным за рождение идеи. Теперь Эллери вспомнил все. Это произошло в ту сентябрьскую ночь в квартире Ричардсонов, в первые часы расследования убийства Ленор. В промежутках Эллери беседовал с психиатром. Они говорили о сюжетах его книг, и доктор Казалис с улыбкой заметил, что различные фобии содержат богатейший материал для ремесла Эллери. В ответ на просьбу объяснить подробнее Казалис упомянул свою работу об «охлофобии и никтофобии» в связи с развитием «понофобии» и сказал, что делал на эту тему доклад на конгрессе в Цюрихе. Он рассказывал о своих открытиях, пока их не прервал инспектор, напомнив о печальном деле.