— У кого теперь невроз, mein Herr? — Голос старика был уже не мягким, а строгим, но по-прежнему успокаивающим.

— После дела Ван Хорна я поклялся, что больше никогда не буду играть с человеческой жизнью. Но я нарушил клятву и сейчас сижу на могиле своей второй жертвы. Откуда мне знать, скольких еще невинных постигла из-за меня такая же участь? А я еще рассуждаю о чьей-то мании величия! В течение своей долгой и блистательной карьеры я потворствовал собственной паранойе — учил закону юристов, химии химиков, баллистике баллистических экспертов, дактилоскопии людей, чьей профессией было изучение отпечатков пальцев. Я высказывал безапелляционные суждения по поводу расследования преступлений полицейским офицерам с тридцатилетним стажем, уверенно занимался психоанализом перед квалифицированными психиатрами. Я напускал на себя наполеоновский вид, как привратник в мужском туалете. И все это время я неистовствовал среди невинных, словно архангел Гавриил на пирушке.

— То, что вы говорите теперь, — заметил профессор, — само по себе мания.

— Это доказывает мою правоту, не так ли? — Эллери услышал собственный смех, звучащий довольно мерзко. — Моя философия была столь же гибкой и рациональной, как у Королевы из «Алисы в Стране чудес». Вы знаете «Алису», герр профессор? Она представляет собой огромный интерес для психоаналитика. Великое произведение, содержащее в себе весь разум человека с тех пор, как он научился смеяться над собой. В нем вы найдете абсолютно все — даже меня. У Королевы был только один способ решения проблем, больших и малых, — «Голову долой!».

Эллери вскочил с кушетки, как будто Зелигман чиркнул спичкой о его каблук, и угрожающе замахал руками:

— Отлично! С этого момента я буду использовать свою скверную натуру в менее смертоносных областях. Со мной покончено, герр профессор Зелигман! Славная карьера Schlamperei, маскирующейся под точную и всемогущую науку, навсегда упакована в ящик без нафталина. Я выразился ясно?

Ему казалось, что взгляд старика прогвоздил его к месту.

— Сядьте, mein Herr. У меня болит затылок из-за того, что приходится все время смотреть на вас снизу вверх.

Эллери услышал свой голос, бормочущий извинения, и в следующий момент уже сидел в кресле, тупо уставясь на бесчисленные пустые чашки из-под кофе.

— Я не знаю Ван Хорна, которого вы упомянули, но, очевидно, его смерть расстроила вас так сильно, что вы оказались не способны понять смерть Казалиса как естественное завершение дела, обусловленное всеми его фактами. Не существует рационального оправдания, — продолжал спокойный четкий голос, — вашей сверхэмоциональной реакции на известие о самоубийстве Казалиса. Никакие ваши действия не могли его предотвратить. Я утверждаю это, потому что знаю о подобных делах неизмеримо больше вас.

Эллери попытался собрать воедино лицо, рассыпающееся перед ним на кусочки. Это его немного успокоило.

— Даже если бы вы открыли правду спустя десять минут после начала расследования убийств, боюсь, что результат для Казалиса был бы тем же самым. Допустим, вы сразу же смогли бы доказать, что миссис Казалис — одержимая манией убийца нескольких ни в чем не повинных людей. Она была бы арестована, судима, признана виновной и помещена в клинику или казнена, в зависимости от того, счел бы ваш суд ее невменяемой или отвечающей за свои поступки с юридической точки зрения, которая часто абсурдна. Вы бы успешно выполнили вашу работу и не имели оснований упрекать себя — правда есть правда, а столь опасную личность следует изъять из общества, которому она причинила столь страшный вред.

А теперь я прошу вас подумать, чувствовал бы себя Казалис менее ответственным, было бы меньшим его ощущение вины, если бы его жену арестовали и осудили?

Нет! Чувство вины Казалиса было бы столь же острым, и в конце концов он все равно лишил бы себя жизни. Самоубийство — одно из крайних выражений ненависти к самому себе. Не берите на себя ответственность, молодой человек, за то, что вы ни при каких обстоятельствах не смогли бы предотвратить. Принципиальная разница между тем, что произошло, и тем, что могло бы произойти, если бы вам удалось изменить ход событий, состоит в том, что Казалис умер в тюремной камере, а не на покрытом ковром полу своего кабинета на Парк-авеню.

Лицо профессора Зелигмана вновь стало цельным.

— Что бы вы ни говорили, профессор, факт остается фактом: я поддавался обману Казалиса до тех пор, пока стало поздно что-либо предпринимать, кроме нашего с вами устного вскрытия трупа в Вене. Я потерпел поражение, профессор.

— В этом смысле — да, мистер Квин, вы проиграли. — Старик внезапно склонился вперед и взял Эллери за руку. В момент его прикосновения Эллери осознал, что добрался до конца дороги, на которую ему уже никогда не удастся ступить вновь. — Вы проигрывали раньше и будете проигрывать впредь. Такова природа и роль человека. Занятие, которое вы для себя избрали, обладает огромной социальной ценностью. Вы должны продолжать его. И более того, оно так же важно для вас, как и для общества. Но, занимаясь этим дело, мистер Квин, всегда держите в уме мудрый урок — более важный, чем тот, который, как вы считаете, преподал вам недавний опыт.

— И что же это за урок, профессор Зелигман? — Эллери с нетерпением ожидал ответа.

— Урок, mein Herr, — промолвил старик, похлопав Эллери по руке, — который содержится в Евангелии от Марка: «Один есть Бог и нет иного, кроме Него»[151].