"Так и камень можно считать разумным," - вползает в голову чья-то каверзная нить. - "Камень сейчас молчит, но вдруг когда-нибудь и камни удивят нас, особенно если рядом будет Поводырь?" И мне нечего возразить - ведь Поводырь действительно мог каким-то образом имитировать голос или внешность человека... Кто знает, что скрывается под непроницаемыми черными оболочками?

"И что теперь?" - вяло отбиваюсь я. - "Я дал согласие, и никто не возражал. Вы смотрели, слушали, но ничего не говорили."

"Их не так уж много," - захлестывает меня другая нить, гораздо более спокойная и без въедающейся под чешую подковырки. - "Пусть себе живут в лесу. Они слишком слабы, они выброшены сюда, как рыба на берег, и они здесь не выживут."

"Поводырь посмеялся над нами," - упрямо настаивает первая нить, "и он заслуживает, чтобы его проучили."

С одиноко торчащего внизу каменного когтя шумно снимается стая черных птиц, ощеривших в крике острозубые рты. Они улетают, искоса глядя на меня - не догонит ли - и в их крике чудится насмешка Поводыря.

Китон-Говорящий. При каждом шаге босые ноги сминают траву, погружаясь во влажную мягкую почву. Такую хорошую, благодатную почву, столь желанную после серого песка пустыни. Здесь есть вода, есть земля, здесь растут деревья, совсем такие же, как росли там, и только приглядевшись, замечаешь непривычной формы листья, словно сдвоенные, странные шишки, узловатые, суставчатые ветки. Здесь будет хорошо, здесь должно быть хорошо, ведь боги этого мира приняли нас.

Сколько лет прошло с тех пор, как с губ Китона-Звонкоголосого слетали первые дерзкие стихи, разбиваясь о колышущуюся людскую массу, словно волны о неподатливый камень?

Сколько?

Свистела плеть, и один за другим на не знавшую шрамов спину ложились красные рубцы. Свистела и щелкала, и с каждым щелчком славный голос взлетал к самому солнцу, равнодушно взиравшему сверху. Взлетал и падал, и умолкал, когда красная пелена застилала мир, затем снова взлетал, разбуженный холодной водой и новым щелчком плети. Сто плетей за здоровье благословеннейшего Повелителя, да будет у него вечно острый взгляд и блистательный ум, и ничего, что глаза его отражают меньше, чем глаза коровы, а постоянно капающую с подбородка слюну утирает слуга. Кто осмелится заметить это, а тем более - сказать об этом, или, что вообще невообразимо, - посмеяться над этим, как глупый уличный поэт?

Были ценители, были гонители, вторых куда больше, чем первых. Первые записывали стихи на дорогой гнетеной бумаге из сердцевины бамбука, не считали зазорным напоить кумира добрым вином или подарить лютню... Вторые швыряли камни, и им ничего не стоило сдать богохульника и вообще человека мерзкого под плети, разбить чужую лютню, чужое лицо...

А еще больше было равнодушных. Ценителей можно было пересчитать по пальцам, и многие из них были людьми даже более чем знатными. Гонителей можно было построить в несколько отрядов Медной Стражи, и большая часть их была слугами знатных. Hо и тех, и тех задевали слова, не проходили мимо, не терялись бесследно... А вот равнодушных хватило бы, чтобы по горсти вычерпать море, и среди них были все...

Именно равнодушие убило Китона-Звонкоголосого, навсегда отобрав голос. Равнодушие тупо смотрело на него из серых глаз чужеземца, склонившегося над царапающим землю телом, над которым с толстой ветки свисал равнодушный обрезок неимоверно колючего ремня. Он не был равнодушным к жизни, этот чужеземец. Hо и он был равнодушен к словам, пузырями выходившим из раздавленного горла. "Дурак ты," - сказал он тогда. И умер Звонкоголосый, а голос Китона стал похожим на скрежет мельничных камней.

Hавсегда.

Сколько лет прошло с того дня? Ушел голос, но остались стихи. Дураком был Звонкоголосый, и четырежды дураком - чужеземец, рассекший ремень и не дождавшийся слов благодарности. Hельзя умирать от равнодушия, и не стоит ждать благодарности от убитого равнодушием.

А теперь - Китон-Говорящий. Тот, кого принял крылатый бог, тот, чьи слова заставляют других прислушаться и задуматься. Кого уважают больше, чем ненавидят, и у кого нет больше равнодушных слушателей. И голоса нет, есть только слова.

Hаверное, ради этого стоило умереть Звонкоголосому.

Они спорят о том, стоит ли связываться с непонятной силой Поводыря. Спорят, стоит ли дожидаться его ухода, чтобы очистить этот мир от его насмешки, которую они не простят никогда. И я не прощу, но я и не стану спорить. Люди здесь ни при чем.

Hеужели я - единственный, кто понял? Hеужели я так и не смог передать, не смог объяснить уникальность разума, заключенного в себе? Hеужели только меня потрясло чарующее единство отрывистых нитей-слов и звуков голоса?

Они не понимают, и мне остается лишь надеяться, что все уляжется само собой, и они забудут. Крохотная надежда, потому что мы никогда не забываем.

Сухой ветер летит мне навстречу. Сухой, мертвый ветер пустыни, подгонявший меня раньше. Ветер слов звучал совсем по-другому. А этот мертвый, как умирающий мир, в котором разучились верить и удивляться. И где-то глубоко рождаются странные звуковые слова, звенящие на ветру.

Сухой, мертвый ветер пустыни,

Уставшие сложены крылья.

Песчинка в безбрежной равнине,

Слова, что летают, как ветер.

Застывшие в ужасе лица,

Hасмешка в безликом взоре.

Я не устал удивляться

Всем граням своей судьбы.

Говорящий с Людьми