Избенка у нас с дедом была крохотная и землицы во дворе самая малость. Пару кадок капусты да огурцов насаливали, а оброчные деньги взимали с огородишка немалые. Ох, как худо жили. В Москве я вконец отощал. Сам посуди, Иванка. В нашей слободке поначалу государевы сборщики сотню тяглецов насчитывали, а затем и трех десятков не осталось. Разбежались людишки от нужды.

А нам все это по животу било. Мастеровой люд разбежался, а с нас все едино по старой записи подати взимали, за прежние сто дворов. Откуда эких барышей наберешься?

В должниках ходил, за недоимки всего батогами испороли... Помолился на Пожаре3 у храма Василия Блаженного да и подался из стольного града. И снова зачал по матушке Руси бродяжничать, христовым именем кормиться...

Афоня тоскливо вздохнул, сплюнул в темноту и замолчал.

Иванка тронул бобыля за плечо, спросил:

- В лицо князя Василия Шуйского видел?

- А то как же, паря. Неказист князь, на козла, прости господи, обличьем схож. Росту малого, бороденка жидкая, но сам хитрющий, спесив не в меру и скупой, как наш мельник.

- И к тому же христопродавец. Готов святую Русь басурману за полушку отдать, - добавил Болотников.

- Енто отчего же паря? - заинтересовался Афоня.

Болотников не ответил, а про себя подумал: "Великую силу в себе Пахомова грамотка таит. Может, открыться Телятевскому? Сказывают в народе, что крепко наш князь с Шуйским не ладит. Поведаю ему о потайном столбце глядишь и добрей станет да жита селянам до нови взаймы даст".

Глава 27

У КРЕПОСТНОЙ СТЕНЫ

На рассвете выехал к Яузе. Над тихой, застывшей рекой курился, выползая на низкие берега, белесый туман, обволакивая густое зеленое разнотравье.

Иванка кинул взгляд на открывшуюся Москву и молвил весело:

- Глянь, Афоня, на чудо-крепость. По осени мы с отцом на торг приезжали. Тогда каменных дел умельцы только до Сретенки новой стеной город опоясали, а нонче уже и на Васильев луг башню подвели. Растет Белый город.

- Мать честная! А башни-то, башни-то мотри какие возвели! Зело грозны и неприступны, - всплеснул руками бобыль.

- Теперь ворогу Кремля не достать, через три кольца каменных ни крьмцу, ни свейцу, ни ливонцу не пробиться.

Афоня вертелся на лошади, вставал на стремена и все умильно ахал:

- И всего-то пять годков в белокаменной не бывал. Тут за Яузой еще лес шумел, а теперь слободы раскинулись. Вот те на!

Афоня спрыгнул с лошади, опустился на колени, скинул шапку и принялся истово креститься на златоверхие купола слободских церквей.

- Матушка Москва белокаменная, златоглавая, православная, прими сирот своих с милостью и отпусти с добром.

Иванка повернулся к лесу, залитому теплыми лучами солнца, толкнул Афоню.

- Айда в бор, самопалы спрячем.

- И то верно, Иванка. По Москве оружному простолюдину запрещено ходить. Мигом в Разбойный приказ сволокут.

Под старой корявой сосной засыпали самопалы землей, бурьяном прикрыли и вернулись к реке. Верхом на конях миновали деревянный мост и выехали на Солянку.

В приземистых курных избенках ютились черные люди - государевы тяглецы. Несмотря на ранний час, от изб валил дым. Он клубами выходил из волоковых оконцев и смрадными тучами повисал над жухлыми соломенными крышами.

По улице сновали в полотняных сарафанах девки и бабы с бадейками, хмурые бородатые мужики с заступами, топорами и веревками.

- Москва завсегда рано встает, Иванка. Эгей, мужичок, куда спозаранку снарядился? - окликнул бобыль тяглеца.

Посадский перекинул с плеча на плечо топор и огрызнулся.

- Очумел, козел паршивый. Аль не видишь, чирей те в ухо!

Афоня хихикнул.

- Востер мужичок. Здесь не зевай, народ бедовый. Однако куда это людишки спешат?

- Помолчи, Афоня, - оборвал бобыля Болотников.

Вдоль крепостной стены, словно в муравейнике, копошились сотни работных людей: заступами копали ров, железными кирками долбили белый камень, в бадейках, кулях и на носилках подтаскивали к стене песок и глину, поднимались по деревянным настилам на башню. Тут же сновали десятки конских подвод с обозниками, каменных дел мастера, земские ярыжки, объезжие слободские головы с нагайками.

Пыльно, душно. Ржание лошадей, свист нагаек и шумная брань земских ярыжек, досматривавших за нерасторопным и нерадивым людом.

К гонцам верхом на коне подскочил объезжий голова, свирепого вида мужик в малиновом кафтане, при сабле. Спросил дерзко:

- Чего рты разинули? Что за народ?

- Из деревеньки мы, батюшка. В Москву нам надобно, в соляную лавку. Щти хлебаем пустые и без соли, - попытался вывернуться Афоня.

- Слезай с коней. Айда глину месить, камень таскать, - приказал голова.

- Дело у нас спешное, человече. Должны вскоре назад обернуться, сев в вотчине, - сказал Болотников.

Объезжий сунул два пальца в рот и оглушительно, по-разбойному свистнул. Мигом подлетели с десяток земских ярыжек4 в темных сукманах5.

Голова вытащил из-за пазухи затасканный бумажный столбец, ткнул под козлиную бороденку Афони.

- Царев указ не слышали? Всякому проезжему, прохожему, гулящему люду, скомороху, калике али бродяге, что меж двор шатается, государь повелел по едину дню на крепости быть и с превеликим радением цареву силу множить. Так что слезай с коней, деревенщина.

Иванка чертыхнулся про себя. В селе мужики гонцов как Христа дожидаются, мешкать и часу нельзя. Но пришлось смириться: против государева указа не пойдешь.

Объезжий голова подвел гонцов к Яузским воротям, над которыми каменных дел мастера возводили башню. Сверху черноглазый детина в кожаном запоне6, весь перепачканный известкой, мелом и глиной, заметив новопришельцев, прокричал:

- Давай их сюды, Дорофей Фомич. У меня работных людей недостает.

Дорофей Кирьяк согласно мотнул бородой. Афоня ухватил его за полы кафтана:

- При лошадушках мы, батюшка. Дозволь возле реки коней стреножить. Тут рядышком, да и нам отсель видно будет, не сведут. Мало ли лиходеев кругом.

Кирьяк оценивающе, прищурясь, взглянул на рысаков и милостиво разрешил.

По шаткому настилу Иванка поднялся на башню, где каменных дел мастера выкладывали "шапку". Черноглазый парень шагнул к Болотникову и шутливо, но крепонько ткнул его кулаком в грудь. Иванка ответил тем же. Парень отлетел к стене и зашиб плечо, однако незлобно отозвался:

- Здоров, чертяка! Словно гирей шмякнул. Тебе только с конем тягаться. Шумилкой Третьяком кличут меня, а тебя?

- Иван Болотников. Что делать укажешь?

Шумилка кивнул на старого бородатого мастера в полотняной рубахе и кожаных сапогах.

- Пущай раствор носят, - сказал мастер.

Внизу, у подножья башни, с десяток мужиков в больших деревянных корытах готовили раствор для каменной кладки. Возле них суетился маленький сухонький седоватый старичок в суконной поддевке. Он поминутно ворчал, тихо бранился и видно было, что мужики побаивались его.

- Водицы помене плескай. Спортишь мне месиво. Не печь в избе делаем, а крепость возводим. Разумей, охломон, - наступал старичок на угрюмого костистого посадского.

- На башню подымайтесь сторожко. Бадейки не разлейте. Раствору цены нет, вся крепость в нем, - строго напутствовал новопришельцев мастер.

Иванка носил бадейки на башню играючи, хотя и весили они до двух пудов, а вот Шмоток вскоре весь взмок и закряхтел. А сверху плечистый Третьяк, выкладывая кирпичи в ряду, зубоскалил на Афоню:

- Порты не потеряй, борода. Ходи веселей!

- Тебе смешно, а мне до сердца дошло. Веселье в пазуху не лезет, - как всегда нашелся Афоня.

Через пару часов вконец измотавшийся бобыль подошел к Болотникову и шепнул на ухо:

- Мочи нет бадьи таскать. Сунем гривну объезжему, может, и отпустит в город.

- Держи карман шире. Ты за конями лучше досматривай. Смекаю, не зря голова на реку поглядывает, глаза у него воровские.

На счастье Афони вскоре на слободской церкви Дмитрия Солунского ударили к обедне. Работные люди перекрестились, а затем потянулись на Васильев луг, где вдоль небольшой и тихой речушки Рачка раскинулись сотни шалашей.