Из состояния внутренней погруженности его вывел пролетевший мимо знакомый моряк подводник, с которым они вместе поселились в гостинице. На его лице тоже была написана радость, и он вопил: "Чего стоишь? Работать, работать!" Он ругнул себя, что начал думать о работе, а он не хотел думать о ней эти пятнадцать дней, потому что дела в Москве, а здесь - кататься, кататься, кататься и пить солнце и пить вино, и цыплята табака внизу тоже хороши, и устремился вдогонку.

Но он стал забирать все вправо и вправо, чтобы не попасть на слаломную гору, которая совсем оледенела, как он заметил, когда еще поднимался на подъемнике, и его старые лыжи плохо бы держали на ней. И потом он попал в колею проходивших очевидно недавно соревнований слалома-гиганта, которая шла крупными петлями, как след гигантской змеи, и в вершинах этих петель были вырыты глубокие ямы с почти вертикальными стенками. Он знал, что когда идешь по колее, то главное ничего не делать, спокойно отдаться лыжам, не опережать их и не отставать, а доверять им, а ты должен только следить, чтобы быть все время точно над лыжами. Сила их - сидеть спокойно, - мелькнуло в голове, и он так и делал, спокойно отдавшись лыжам, которые сами делали повороты на почти вертикальных контруклонах, и он лишь изредка выбирал скорость, когда она излишне возрастала, и он не был уверен, сможет ли он с нею управиться. Он вышел на узкую полку у подошвы слаломной горы, сделал еще пару сопряженных поворотов и остановился возле группы лыжников, примеривавших под себя последний участок трассы и отдыхавших после того, как все трудности спуска остались позади. Он вытащил измятую пачку "Солнца" и закурил. Горный воздух надо разбавлять, - оправдывал он себя, потому что вот какой уже раз давал себе обещания не курить в горах. - А то для московских легких, привыкших к автомобильному перегару, слишком чистый воздух может вызвать отравление. Ну, как чистый кислород.

Вдох... Оставалась последняя часть трассы в виде половинки срезанной трубы, и по краям среза росли деревья, а низ ее был хорошо утрамбован и довольно гладким, а дальше на выкате стояли автобусы, и видна была толпа, окружившая передвижную шашлычную, и видны были балкарки, разложившие свой вязаный товар, и дальше в лес шла дорога и по ней тоже шли люди, и над всем этим стояло солнце, и внизу было много людей, и они были в разноцветных свитерах, и при свете солнца и снега все было очень приятно.

Вдох... Особенно женщины. В своих гигантских горнолыжных башмаках, служащих резким контрастом и подчеркивающих элегантно обтянутые эластиком бедра и ноги. "Хотяй чистоту свою сохранили, должен есть с полом противным не жити", - вдруг пришли на ум нравоучительные вирши Симеона Полоцкого. Ему нравилась старинная русская поэзия - он находил в ней вкусовые качества как выразился один его знакомый - правда, по поводу марокканских сардин. Он часто пытался представить себе их облик, и ему всегда представлялись сидящими в низких кельях со сводчатыми потолками, в высоких шапках - и в келье обязательно должны быть ендова и братина - он плохо понимал, что это такое, но сами слова были такими вкусными и сытными на вкус - и потому в каждой келье это обязательно было - и когда они сидели в задумчивости с гусиным пером за ухом, то в голове у них шевелились тоже красивые слова сице, зане, дондеже.

Вдох... Особенно он любил пииту Сильверста Медведева, можно сказать основоположника могучей кучки русских поэтов - поэтов, павших от рук правителей Руси. Его прельщало удивительное интонационное богатство его стихов, богатство, совершенно утраченное в девятнадцатом веке, и лишь снова найденное двадцатым.

Вдох... Он с удовольствием прочитал про себя кусок своей любимой вирши.

Полный

сущи сердечных

слез Иеремия,

Из

глубины душевной

глаголаше сия:

О кто даст главе

моей воду? кто

даст токи

Очесем,

да изведут

слезные потоки?

Единой

токмо главе слез

не доставаше,

Пророку,

о! кто ми даст

воду? вопияше.

Как он вопит, просто кричит взахлеб, куда там Бальмонту. А первые две шипящих строчки тоже прелесть.

Вдох... Отсюда можно напрямую вниз. К концу наверняка сто километров наберешь. Спортсмены отсюда ходят на прямую. Но для тебя это уже за гранью. Но приятно и с борта на борт, как маятник. И повороты на контруклонах легко делать.

Он бросил сигарету и оттолкнулся. Сделав два легких поворота, он направился, было на борт, но вдруг под влиянием какой-то непонятной силы развел пошире лыжи, подобрал под себя палки и, шепча - Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим. Надежному куску объявлена вражда, - начал вжиматься в землю. Скорость быстро возрастала. Ветер превратился в сплошное режущее глаза лезвие и сквозь слезящиеся глаза люди, предметы - весь окружающий мир, обтекавший его со все большей и большей скоростью - начал приобретать какую-то линейчатую горизонтальность. Начинаются эффекты теории относительности, усмехнулся он, но продолжал вжиматься и вжиматься в землю, и все больше и больше подаваться вперед, преодолевая инстинктивную тягу назад, потому что знал, что управлять можно лишь находясь впереди, и только стоит поддаться инстинкту и отпрянуть назад от грани страха, как попадешь в плен к лыжам, и это самое страшное на такой скорости. Его жестоко швыряло на мелких неровностях, ноги часто ходили вверх-вниз, в разном ритме как у автомобиля с независимой подвеской, ветер почти закрыл глаза и резко свистел в ушах, но он все вжимался и вжимался в землю, и песнь ветра сливалась с ликующей песней сердца, в которой каждая частица его естества вела свою ноту - ноту страха и восторга.