Утомленный этими жалобами, Алексей решил обратить «поставку натурою» бывшему патриарху в деньги и дополнить эту сумму до полного удовлетворения всех его потребностей. Но «святой и великий» человек остался в Ферапонтове. Царь был озабочен в то время задачами более насущными.
Глава пятая
Бунт Стеньки Разина
В истории России, как и в истории Польши, происхождение казаков представляет одну из самых темных проблем. Эти банды, как на Дону, так и на Днепре, решительно не признававшие политическую, социальную и экономическую дисциплину соседних государств, от которых они номинально зависели, подчиняясь довольно сильной автономной организации, некоторое время считались остатками более или менее автономных общин древней России. И вот каким образом.
От девятого и до начала четырнадцатого века, в так называемый удельно-вечевой период, славянские групповые единицы, представлявшие политическое единство под властью княжеской фамилии, состояли из трех элементов: коммуны (общины), спутников князя (дружины) и верховной власти. Коммуна представляла собою местный, славянский элемент, характеристическими чертами которого являлось равноправие всех ее членов, общее решение всех вопросов внешнего или внутреннего порядка и административная и юридическая автономия. Дружинники являлись иностранным, пришлым элементом, основывавшим свои права на силе и пытавшимся установить противоположный порядок вещей. Отсюда постоянная борьба, в которую вмешивался третий элемент, желая эксплуатировать раздоры двух других в своих интересах.
Распадение государства, основанного в Киеве, присоединение в четырнадцатом веке юго-западной Руси к Литве и полное слияние ее в пятнадцатом веке с Польшей должны были по этой гипотезе перевернуть до основания все установленные отношения. Древние дружинники князя постепенно слились вначале с русскою аристократией (боярами), потом с польским дворянством (шляхтою), в то время как доведенные до уровня плебса (посольство) общины не сохранили ничего из своих привилегий. Местами, однако, там, где русская или польская знать медлила укрепиться и захватить в свои руки землю, так, чтобы господствовать над ними, древние общины могли сохраниться, приняв под влиянием местных условий военный характер.
В конце пятнадцатого или в начале шестнадцатого века, представители новой аристократии русской или польской, находясь в конфликте с этим постоянно живучим элементом, заключили с ним договоры и стремились соединиться связями, подобными тем, которые объединяли древних дружинников с древними русскими князьями. Вот почему на Днепре первые известные казацкие гетманы были все вельможи: Лянскоронские, Вишневецкие, Ружинские, затем только уступившие свое место начальникам более скромного происхождения. Но на почве новых политических и социальных отношений, имея своим центром Москву или Краков, эти пережитки старого представляли собою аномалию. Они были обречены на гибель, но стремились еще некоторое время сохранить свое существование и свою оригинальность среди трагической и кровавой борьбы.
Очень авторитетное в свое время положение это теперь уже не имеет защитников. Слово «казак» несомненно иностранного происхождения, хотя попытки этимологов объяснить его корнями татарскими, турецкими или персидскими грешат некоторой фантастичностью. «Cosacorum nomen a Persis seu Turcis oriundum est», говорил уже Гейденштейн. В диалектах северной Турции «казак», кажется, всегда означал собою бродягу и, следовательно, разбойника. Начиная с пятнадцатого века, это название давалось кочевым татарам, бродившим по степи, занимавшимся охотою и рыбною ловлею, нападавшим на караваны или делавшим набеги на соседние земли Польши и московского государства, с целью добыть пленников для рынка в Константинополе. Сам Кольбер брал оттуда людей для королевских галер. Такой же тип разбойника встречается и теперь в Манчжурии и на берегах Амура между хунхузами. В Индии разбойники на конях также называются обычно «казаками».
Но это еще не все: на Дону, как и на Днепре, первые казаки были, по-видимому, иностранцы. Нигде нельзя было найти ни малейшего следа древних сельских учреждений, которые бы служили основанием для этих воинственных общин шестнадцатого и семнадцатого веков. Как и в вопросе о самом «мире» прямое происхождение от древнего веча является для этих позднейших формаций мифом, несогласным с действительностью. Коммунистический дух древней России мог воскреснуть в этих группировках, но происхождение их было иное.
В Великорусии, как и в Малороссии, казак являлся сначала на положении эмигранта, авантюриста, стремящегося добыть себе средства к жизни вне условий нормального существования. Он охотник, рыболов, но чаще всего бандит и солдат по необходимости. Но он, прежде всего, и по существу своему бродяга. Только с течением времени казак становится оседлым и колонизирует степь, все продолжая сохранять свою первобытную организацию в виде какой-то военной артели. И только тогда зарождается земледелие вокруг деревень и домов (слободы, хутора), которые он начинает увеличивать. Но и тогда еще этот полуобращенный бродяга еще довольно плохой поселенец и более чем посредственный земледелец. Среди населения различного происхождения, которое кончает тем, что оспаривает у него владение занятой им таким образом землею, он отличается, по словам одной старой думы, грубостью и дикостью своих нравов. «Дом его можно отличить среди сотен других. Он не покрыт соломою, не вымазан чисто известью и не снабжен для удобства сараем. Жена его не похожа на других женщин своей местности: она ходит босая даже зимою, носит воду в поломанном кувшине и поит своих детей из деревянного ковша».
В России, как и в Польше, казачество, являлось, по-видимому, в аналогичных, хотя абсолютно не тождественных условиях, продуктом вековой борьбы двух противоположных принципов: духа политического единства и индивидуальной или коллективной независимости. Прямым его источником явилась слишком большая угнетаемость, политическая или экономическая, подданных обеих соперничающих империй. После того как гибкий и слабый режим уделов уступил в России место самодержавной системе, а в Польше олигархическому управлению шляхты, отщепенцы как одной, так и другой дисциплины стали искать себе убежище в юго-западных степях и, встретив там других эмигрантов татарского или турецкого происхождения, восприняли их нравы и заимствовали от них их военное название.
Группируясь, эти, находившиеся вне закона, пришельцы, естественно, воспроизвели в своей организации некоторые черты древних местных коммун, отвечавших их вкусам: сборища и круги для обсуждения общих дел, равенство, выборное управление. Но то были заимствования более механические, чем сознательные, в которых не было намека на какое-либо сознательное самоуправление, никаких намеков на возможность развития этого принципа в будущем. Образ жизни, заимствованный этими имитаторами, и неизбежное соприкосновение их с элементами, по существу своему антисоциальными, представляли уже сами по себе непреоборимое препятствие для такой эволюции.
Освобожденный от стеснений, которые были для него невыносимы, побережный казак с Дона, нижней Волги или Днепра, мечтал только о том, чтобы возможно шире использовать добытую им свободу. У него не являлось мысли завести хозяйство на занятых местах для нужд и удобств культурной жизни. И обращенные в лагери учреждения эти остались звериными логовищами.
Если какой-либо традиционный идеал и утверждался там, то скорее это уже был идеал других пришельцев – варягов, которые посеяли первые в мирной Славянской земле яд разбойничества, геройского, но дикого. С этой точки зрения казачество может быть рассматриваемо, как одно из воплощений норманнской победы, и действительно, только там на славянской земле, где она имела место, находим мы это единственное во всей истории мира явление.
Первыми казаками в России были Рюрик, Дир и Олег, указавшие дорогу в Константинополь будущим стяжателям богатой добычи.