Киллик выругался. Неприятностей прибавилось. Должно быть, ублюдки знали, что их ждут. Он видел, как первые красномундирники подошли минут десять назад и хотел, чтобы они прошли, ничего не заподозрив, но они выстроились у опушки, и Киллик, устав ждать, дал по ним залп. И промахнулся. Он снова выругался.

Его люди прочистили стволы, зарядили их снова и вернули откатившиеся пушки на позиции. Выстрелил британский мушкет и Киллик услышал, как пуля прошуршала сквозь сосны. Потом раздалось множество выстрелов из-за кустов на опушке и мушкетные пули ударились в песок или в деревья и усыпали канониров сосновой хвоей.

Киллик отбежал влево. Если морские пехотинцы захотят атаковать его, им придется пройти здесь, через деревья, а в закате их красные мундиры будут плохо заметны. Он скомандовал команде крайнего левого в батарее орудия развернуть пушку и прикрыть это направление, затем вгляделся в надвигающуюся темноту, однако ничего не увидел.

Корнелиус Киллик нервничал. Его люди тоже. Это была не та война, к которой он привык. Война Киллика была там, где ветер давал преимущество лучшему, а мертвые уходили в искупительное море. В этой же долине было полно тенистых мест, где враг мог прятаться, подкрадываться, исподтишка нападать и убивать.

Хрустнула ветка, он обернулся, но это была Мари из деревни, смотревшая на него большими беспокойными глазами.

— Иди домой, — рявкнул Киллик.

— Форт, — повторила Мари.

— Что с ним? — Киллик посмотрел на тени, которые могли бы выдать приближение врага.

— Флага на форте нет, — сказала Мари.

— Сбит выстрелом, — сказал Киллик, и оставил без внимания слова девушки потому, что увидел клубы дыма и затем услышал выстрелы мушкетов. — Иди домой, Мари! Домой!

Кто-то из команды «Фуэллы» выстрелил в ответ из французского мушкета, множество которых было продано Америке. Если только ублюдки покажутся, думал Киллик, то шесть пушек быстро выпустят им кишки. — Лайам! Лайам! — закричал Киллик.

— Сэр?

— Ты что-нибудь видишь? — Киллик побежал к своей батарее.

— Только один чертов дым. Ублюдков не видно, прячутся.

Солдат бы знал, что делать в такой ситуации, думал Киллик. Может быть послать людей в рощу с абордажными саблями и мушкетами, но что это даст? Они просто станут мишенями для мушкетов британцев. Возможно, еще один залп из пушек расшевелит ублюдков.

— Лайам! Поднять прицел выше и стреляй!

— Сэр!

Провернулись медные винты, поднимающие орудия, фитили поднесли к запальным отверстиям и огонь побежал к крупнозернистому пороху зарядов, выплюнувших картечь в подлесок на лужайке. Пронзительно закричали и вспорхнули с деревьев птицы, но это был единственный видимый результат залпа.

Над лужайкой клубился дым. Здравый смысл подсказывал Киллику, что сейчас самое время бежать вперед. Он потерял свое главное оружие — внезапность, и рисковал потерять больше, но был не из тех людей, которые смиряются с поражением. Возможно, ублюдки уже ушли. Не было мушкетных выстрелов, ни передвижений морских пехотинцев, не было вообще ничего. Или же, ошеломленные и искромсанные картечью, трусливые ублюдки просто убежали. Киллик облизал засохшие губы, обдумываю неожиданную мысль, и решил, что это вполне может быть так.

— Мы побили тех ублюдков, парни!

— А этих ублюдков вы не побили!

Киллик резко повернулся и застыл. Позади него стоял одноглазый человек и глядел на него, как черт из преисподней. Капитан Вильям Фредриксон перед боем всегда снимал повязку с вставного глаза и вынимал искусственную челюсть, и их отсутствие придавало его и без того ужасному лицу просто адское выражение, как у покойника, поднявшегося из могилы. Голос этого офицера, как заметил ошеломленный Киллик, был странно любезным, пока за ним из-за деревьев не стали появляться стрелки в зеленых куртках с винтовками в руках и надетыми на винтовки длинными, штыками-байонетами.

Киллик положил руку на рукоять пистолета, и одноглазый человек покачал головой.

— Я буду вынужден застрелить вас, хотя испытываю симпатию к вашей Республике.

Киллик выразил свое мнение к симпатии Фредриксона одним коротким и выразительным словом.

— Превратности войны, — сказал Фредриксон. — Сержант Росснер! Мне нужны пленники, а не покойники!

— Сэр! — стрелки, подошли к американцам с тыла столь неожиданно, что не дали команде «Фуэллы» ни единого шанса. Догерти обнажил шпагу, но штык Тейлора прикоснулся к горлу ирландца, а дикий взгляд стрелка сказал лейтенанту, что саблю лучше бросить. Догерти и бросил. Некоторые из команды «Фуэллы», не имея возможности отступить к лужайке, которую прикрывали морские пехотинцы, бросили оружие и побежали спасаться вместе с испуганными крестьянами.

— Кто вы, черт побери! — спросил Киллик.

— Капитан Фредриксон, Королевские американские стрелки. Предлагаю вам отдать мне вашу шпагу.

Киллик сквозь зубы сказал ему, что сделать с таким предложением, и Фредриксон улыбнулся.

— Я сохраню ее для вас. Вы здесь командуете?

— А что если я?

Вызывающее поведение Киллика лишь сделало Фредриксона еще более любезным.

— Если вы желаете подраться с моими парнями, то я уверяю вас, они только этого и ждут. Они воевали шесть лет, и единственная радость, которую им предоставила армия, это возможность обобрать мертвые тела.

— Дерьмо, — сказал Киллик.

Драться уже и не было возможности, стрелки уже отгоняли его людей от орудий. Один из ублюдков в зеленой куртке, тот самый, который взял в плен Лайама Догерти, складывал звездно-полосатый флаг в пакет. Некоторые из его людей, видел Киллик, были уже далеко с крестьянами, но они оставили свое оружие, так что их уже нельзя было взять в плен как солдат. Корнелиус Киллик почувствовал беспомощность моряка, принужденного воевать не на море. Он мог только рыдать от злости, беспомощности и стыда, видя как спускают его флаг. Однако, цепляясь за остатки достоинства, он вынул саблю из ножен и эфесом вперед подал ее Фредриксону.

— Если бы вы сразились со мной на море…, - начал Киллик.

— … то я был бы вашим пленником, — любезно закончил предложение Фредриксон. — И если вы дадите мне слово, что не попытаетесь сбежать, то можете оставить свою шпагу.

Киллик почтительно вложил шпагу обратно в ножны.

— Я даю вам слово.

Фредриксон достал серебряный свисток из петли на перевязи и свистнул шесть раз. — Я дал знать наших водоплавающим друзьям, что мы сделали за них их работу. Он открыл мешочек и достал оттуда повязку на глаз и вставную челюсть. — Извините меня за мой туалет. Фредриксон приладил на глаз повязку. — Теперь мы можем возвращаться.

— Возвращаться?

— В форт, разумеется. Как своего пленника, я заверяю вас, что обращаться с вами будут как с джентльменом.

Киллик уставился на стрелка, чье лицо даже с повязкой на глазу и вставной челюстью было очень убедительным. Корнелиус Киллик ожидал, что британский офицер — это напыщенный трус, грациозный, с изысканными манерами и утонченной речью, и был потрясен, столкнувшись лицом к лицу с человеком, столь твердым и уверенным в себе. — А вы даете мне слово, что будете обращаться как с джентльменом?

Фредриксон нахмурился, как будто вопрос обидел его.

— Даю вам слово как офицер, — он вдруг улыбнулся. — Не могу сказать про еду, но вот вино будет без сомнения, в изобилии. Это ведь, в конце концов, Медок*, а урожай в этом году был приличный, я полагаю.

— Сержант! Он жестом извинился перед Килликом за то, что так резко прервал разговор и отвернулся. — Оставьте пушки водоплавающим! Возвращаемся в форт.

— Есть, сэр!

Корнелиус Киллик, надеявшийся, что на суше он окажется также удачлив как и на море, нарвался на стрелка, и все что смог противопоставить, это зажечь сигару. Он успокаивал себя тем, что ему, моряку, совсем не позорно потерпеть поражение на берегу, но все равно было обидно. Боже, как же ему было обидно!

Аркашон, в котором на мели лежала «Фуэлла», пал.