Через это ханы крымские часто именовались у поляков ханами киркиельскими. В наших русских старинных актах Чуфут-Кале тоже называется Кыркором. Даже писатель XVIII столетия, литовский мит¬рополит Сестренцевич, называет Чуфут Киркиелем. "На западном конце бахчисарайской долины жиды имеют деревню, называемую Чуфут-Калези. На вершине горы виден замок Киркиель, бывший жили¬щем древних ханов, отчего их называли ханами киркиельскими".

Открытие Фирковичем на Чуфутском кладбище надгробной надписи первого десятилетия нашей эры делает несомненным, что кара¬имы жили в Чуфут-Кале еще до Р.Х. Следовательно, основание его нужно отнести еще к библейским временам. Об этой седой древности красноречиво говорит и число памятников, которыми, можно сказать, сплошь засеяна довольно обширная балка, прозываемая у караимов Иосафатовою долиною. Это имя дано кладбищу, в воспоминание иерусалимской долины Смерти, на которой будет происходить страшный суд. В Чуфутской "долине смерти" памятники уже стоят на памятниках. Множество плит ушло так глубоко в землю, что до них трудно теперь докопаться. Из исторических фактов, относящихся до Чуфута, положительно известно только то, что в XIV и XV столетиях этот древний Кыркор Ольгерд литовский, по словам Шлецера, разбил в 1399 г. около Лона трех ханов, или Киркиель был главным местопребыванием крымских ханов, крымских, киркиельских и монлопских (мангупских?) татар. Изящный мавзолей ханской дочери в середине Чуфута представляет еще более убедительное доказательство того, что в XIV столетии Чуфут был, действительно, резиденцией хана. О том же свидетельствует и глубокая темница на северном краю города. Известный венецианский путешественник XV столетия Барбаро рассказывает, что Менгли-Гирей взял приступом Кыркор, в котором был тогда властелином Эминек-бей и, по взятии, умертвил его. Другой венецианец XV столетия, посол республики Кантарини, говорит, что он расстался с литовским послом потому, что тот должен был явиться к хану, находившемуся в крепости Керкер. Менгли-Гирей особенно часто находился в Кыркоре; между прочим, он запирается в нем от ханов Золотой орды в 1486 г. Во время крымских смут случалось, что один хан господствовал в Крыму, а противник его запирался в неприступном Кыркоре и старался низвергнуть соперника; так было, напр., при Саип-Гирее в XVI столетии. Очень может быть, что перенесение столицы ханов из Старого Крыма в Бахчисарай было именно вызвано неприступностью Чуфут-Кале.

В истории крымских ханов, писанной на турецком языке, находится такой отзыв о Чуфуте: "Крепость Кыркор лежит близ Бахчисарая, на высокой горе, и построена из малых кремней, чрезвычайно крепка и не имеет себе подобной".

Я не буду здесь вдаваться в подробности о развалинах и древностях Чуфута, о могильном впечатлении этого заживо похороненного города. В другом месте своих крымских впечатлений я уже посвятил особую главу описанию Успенского скита и Чуфут-Кале, хотя и не касался связи их с другими пещерными городами. Здесь было бы излишне повторять прежде рассказанное.

В одном из полувисячих старинных домов Чуфут-Кале, совершенно, впрочем, подновленном, живет Авраам Фиркович, страж и патриарх Чуфута. Мы ехали прямо к Фирковичу, и он ждал нас. Престарелый раввин встретил своих гостей на одной из мертвых улиц мертвого города. Если бы его не провожал другой караим, совершенно житейского вида, Фирковича нетрудно было бы принять за призрак. Среди гробового вида этих ветхозаветных развалин, напоминающих запустевшие города Палестины и Сирии, перед нами появился старец высокого роста, величавого вида, в костюме настоящего Мельхиседека. Он одет был в длинный хитон, на голове его была белая круглая шапка с широким бархатным околышем, фиолетового цвета, что-то среднее между чалмою Шамиля и митрой библейских первосвященников. Опираясь на посох, он твердыми шагами приблизился к нам и приветствовал нас на чистом русском языке. Мы сошли с лошадей и, после обычных вежливостей, отправились, по приглашению старца, осматривать достопримечательности мертвого города.

Продолговатая зала, бывшая когда-то синагогою, служит теперь книгохранилищем Фирковичу. До самого потолка идут полки, тесно набитые рукописями. Даже на полу нет места от них. Все это — фолианты, иногда наполовину истлевшие, свитки пергамента, целые кожи, покрытые семитическими письменами. Вид этих библиофильских сокровищ вселяет почтение. Нужно много веры в свои силы, в свою живучесть, чтобы дерзнуть погрузиться в прах минувших веков, анализировать его и осветить мыслию своего века. Фиркович собирал эти рукописи в разных частях света: в Каире, в Дамаске, в Дербенте, в Вильне. Пользуясь своими связями с караимскими раввинами всех стран, он приобретал иногда такие рукописи, которые переходили по наследству от дедов к внукам, под заклинаниями, как семейная и религиозная тайна.

Ни один европейский ученый не был в этом отношении поставлен так выгодно. Только ревнителю и хранителю древней веры отцов доверялись заповедные сокровища, недоступные для иноверцев.

Только ему открывались таинственные предания караимских старцев, ожидавшие целыми столетиями достойного восприемника. Фиркович созерцал собранные им сокровища, исполненный гордости. Он многоречиво, с юношеским жаром, объяснял нам значение наиболее замечательных рукописей и историю приобретения их. Он придавал им громадное значение, которого, конечно, они не могут иметь. Как библиофил, он считал важным научным открытием всякий новый вариант давно известного текста.

Он горячо жаловался, что его неусыпные труды на пользу науки пропадут бесплодно, что у него нет помощников, и не будет продолжателей. "Мне уже 90 лет, а посмотрите, сколько еще дела!" — горячился он, указывая своею костлявою рукою на пыльные архивы, нас окружавшие.

Публичная библиотека уже купила раз у Фирковича его собрание восточных рукописей за 100 тысяч р. сер.

Но почтенный раввин с презрительною насмешкою отзывался о библиотеке, которая ограничилась помещением его рукописей в шкафы и прибитием ярлычка. Он негодовал на то, что до сих пор ни один ученый не командирован для разбора и издания этих сокровищ, единственных в мире, по мнению собирателя. Их покупали в Королевскую Лондонскую библиотеку, говорил Фиркович, и в Европе они, наверное, породили бы уже целую литературу; но он не хотел лишить свое собственное отечество такого приобретения.

По словам Фирковича, он не раз просил министра народного просвещения и разных важных лиц об оказании ему пособия к разбору и изданию собранных рукописей, но ни от кого ничего не добился. "Если бы мне дали десять ориенталистов, всем бы нашел занятия на целую их жизнь!" — хвастался увлеченный старик.

Живучесть этого ученого старца поистине изумительна. Целые дни и ночи проводит он в этих полутемных сводах, роясь в своих пергаментах, подбирая перепутанные рукописи листок к листку, делая бесчисленные комментарии и выписки. Он читает без очков самый мелкий почерк полинявших пергаментов и пишет замечательно твердо и изящно. Архивная пыль не сушит его, а одушевляет какою-то страстью. Он видит прелесть поэзии и святость долга в своей отшельнической жизни, среди мертвого города, в своей кротовой работе над письменами восточной древности.

Главной заслугой своей Фиркович почитает открытие древнего Пятикнижия, писанного с помощью совершенно особенных титлов.

Старик рассказывал об этой находке с таинственностью и детским восторгом. Однажды ночью он, по обычаю своему, занимался в библиотеке разбором рукописей и захотел посмотреть, не заключает ли в себе какихлибо особенностей древние свитки Пятикнижия, сложенные в алтарной скинии этой бывшей синагоги.

"Когда я с надлежащими молитвами вынес на руках своих одну за одною все наши древние святины и удостоился облобызать их, я вдруг заметил, что под полом скинии находится пустота. Я пошел за ломом, и заперся на ключ и проработал всю ночь.

Под полом было много разных книг и ниже всех их древний свиток Пятикнижия. Я благоговейно развернул его и не поверил своим глазам. Пятикнижие это было написано совершенно особенным образом, каким не писались еврейские книги не прежде, ни после. Со мной сделалась лихорадка от волнения. Я думал сначала, что помутился мой старый разум и мои старые глаза, и не позволил себе читать долее священной книги. На другое утро я поехал нарочно в Мангуп-Кале, чтобы посмотреть, нет ли таких же титлов на древних надписях гробниц; но не нашел ничего подобного. Там, на открытом воздухе, чувствуя, что я здоров и не брежу, я убедился в действительности своего открытия. Я ездил потом в Евпаторийскую синагогу, сличал самые древние списки Пятикнижия с найденною рукописью, писал об этом многим ученым нашим раввинам, но нигде и ни от кого не видал и не слыхал о том, что мне так неожиданно захотел открыть Господь".