Чаще всего ее влюбленность направлялась на Петра. Его любовь к Елисавете сладко и больно ранила Елену.

Сестры спустились в овраг около Триродовской колонии, поднялись, прошли уже знакомою тропинкою, открыли калитку, - на этот раз она легко поддалась их рукам, - и вошли. Скоро перед ними открылось озеро. Там плавали дети и учительницы. Такая веселая была в веселой и звучной воде нагота загорелых тел, и веселы были брызги, и смех, и крики!

Дети и учительницы выходили на берег, бегали по песку нагие. Голые, загорелые, но все же на зелени белые ноги были, как вырастающие из земли стволики березок.

Сестер увидели, окружили их буйною радостью нагих, влажных и прекрасных тел, и закружились в неистовом хороводе. Такою чуждою и ненужною вдруг сестрам показалась сброшенная на берег одежда, - эти грубые ткани, это грубое плетение! Что краше и милее тебя, милое, вечное тело!

Потом сестры узнали, что здесь чаще бывают нагими, чем в одежде.

Светло-опечаленная Надежда сказала сестрам:

- Усыпить зверя и разбудить человека, - вот для чего здесь ваша нагота.

И смуглая, черноволосая, горящая восторгом Мария говорила:

- Мы сняли обувь с ног, и к родной приникли земле, и стали веселы и просты, как люди в первом саду. И тогда мы сбросили наши одежды, и к родным приникли стихиям. Обласканные ими, облелеянные огнем лучей нашего прекрасного солнца, мы нашли в себе человека. Это - ни грубый зверь, жаждущий крови, ни расчетливый горожанин, это - чистою плотью и любовью живущий человек.

Такою законною, необходимою и неизбежною являлась здесь нагота прекрасных и юных тел, что неохотно потом надета была скучная одежда. Но еще долго сестры кружились нагие, и входили в воду, и лежали на траве в тени. Приятно было чувствовать красоту, гибкость и ловкость своих тел в этом окружении тел нагих, сильных и стройных.

Для наблюдательного взгляда Елисаветы эти обнаженные, веселые девушки-учительницы легко различались на два типа. Одни были восторженные, другие лицемерные.

Восторженные воспитательницы Триродовсхой колонии с вакхическим упоением отдавались жизни, брошенной в объятия непорочной природы, ревностно исполняли весь обряд, установленный в колонии, радостно совлекали с себя стыд и страх, поднимали труды, подвергались лишениям, и смеялись, и пламенели, и страстною томились жаждою подвига и любви, жаждою, которую не утолят воды этой бедной земли. И были в их числе опечаленная Надежда и горящая восторгом Мария.

Другие лицемерные были девушки, которые продали свое время и поступились своими привычками, склонностями и приличностями за деньги. Они притворялись, что любят детей, простую жизнь и телесную красоту. Притворяться им было не трудно, потому что другие были им верными образцами.

Сегодня сестер провели и в здание колонии. Показали все, что успели показать в один час: вещи, сделанные детьми, - книги и картины, - предметы, принадлежащие тому или другому из детей. Показали сад с фруктовыми деревьями, с грядами и с клумбами, с пчелиным гудением, с медвяным запахом цветов и с нежною мягкостью густых трав.

Но уже торопились сестры, и скоро ушли.

Они хотели идти домой, но как-то запутались в дорожках, в вышли к дому Триродова. Увидела Елисавета над белою стеною высокие башни, вспомнила некрасивое и немолодое лицо Триродова, и сладкая влюбленность, как острое опьянение, жутко охватила ее.

Незаметно подошли совсем близко к усадьбе Триродова. Идти бы им домой. Нет, остановились под белою стеною, у тяжелых запертых ворот. Калитка была приоткрыта. Кто-то тихий и белый смотрел в ее отверстие на сестер зовущим взглядом. Сестры нерешительно переглянулись.

- Войдем, Веточка? - тихо спросила Елена.

- Войдем, - сказала Елисавета.

Сестры вошли, - и попали прямо в сад. У входа они встретили старую Еликониду. Она сидела на скамье близ калитки, и говорила что-то неторопливо и невнятно. Не видно было, кто ее слушал. Может быть, сама с собою говорила старая.

Старая Еликонида прежде нянчила Киршу. Теперь она исполняла обязанности экономки. Она всегда была угрюма, и в разговорах с людьми не любила тратить лишних слов. Сестры попытались было поговорить с нею, спросить ее кое о чем, - о порядках в доме, о привычках Триродова, - любопытные девушки! Больше спрашивала Елена. Елисавета даже унимала ее. Да все равно, ничего не удалось узнать. Старуха смотрела мимо сестер, и бормотала в ответ на все вопросы:

- Я знаю, что знаю. Я видела, что видела.

Подошли тихие дети. Под тенью старых деревьев стояли они неподвижно, как неживые, и смотрели на сестер безвыразительным, прямым взором. Жутко стало сестрам и они поспешили уйти. Вслед им слышалось угрюмое бормотание Еликониды:

- Я видела, что видела.

И тихим-тихим смехом засмеялись тихие дети, словно зашелестела, осыпаясь, листва по осени.

Молча шли сестры домой. Теперь они вспомнили дорогу и уже не сбивались. Вечерело. Сестры торопились. Влажная и теплая липла к их ногам земля, точно мешала идти скоро.

Уже сестры были недалеко от своего дома, как вдруг в лесу встретили Острова. Казалось, что он ходит и что-то высматривает. Завидевши сестер, он метнулся в сторону, постоял за деревьями, и вдруг быстро и неожиданно подошел к сестрам, так неожиданно, что Елена вздрогнула, а Елисавета гневно нахмурила брови. Остров поклонился с насмешливою вежливостью, и заговорил:

-- Могу я вас спросить кое о чем, прелестные девицы?

Елисавета спокойно поглядела на него, и неторопливо сказала:

- Спросите.

Елена пугливо молчала.

- Гуляете? - опять спросил Остров. И опять ответила Елисавета коротким:

- Да.

И опять промолчала Елена. Остров сказал полувопросительно:

- Близко здесь дом господина Триродова, если не ошибаюсь.

- Да близко. Вот по той дороге, откуда мы пришли, - сказала Елена.

Ей захотелось победить свой страх. Остров прищурился, подмигнул ей нахально, и сказал:

- Благодарим покорно. А вы сами кто же будете?

- Может быть, вам не очень необходимо знать это? - полувопросом ответила Елисавета.

Остров захохотал, и сказал с неприятною развязностью:

-- Не то, что необходимо, а очень любопытно.