Мать на мгновение аж речи лишилась. Но быстро обрела себя. Тут нельзя было растерянности выказывать, сознаваться, что не по нам, нищенкам, такая цена.

Мать повела наступление. Ух, как билось она за эту тысячу. И коровьи-то стати снижала: что ж, мол, вы молодую-то не продаете? Давайте уж тогда молодую — она, может, и стоит таких денег. А эта уж пожила, послужила. А мне ведь ее не на год, не на два, мне ведь своих детишек кормить, на ноги ставить. Вот он, со мной-то, — старший, а остальные мал мала меньше (тут мать хитрила — старше Артамонова была еще сестра).

И на бога-то она их брала, заметив в доме иконы и сообразив, что старички прочно верующие: побойтесь, дескать, бога-то, дедушка-бабушка. И сама крестилась: господи, ты видишь! Хотя вовсе и не верила в Христа, а была закоренелой язычницей. Точнее, не то чтобы не верила, а яростно враждовала с ним, справедливо считая, что для нее он за всю ее горькую жизнь палец о палец не стукнул.

Старики не сдавались. Старушка-то еще время от времени бросала на супруга малодушные взгляды, как бы спрашивая: «Что, отец, может уступим, а?» Старик, однако, прятал от нее глаза под мохнатыми бровями, подвигал гостям чашку с медом: «Потчуйтесь, потчуйтесь», — цену же не сбавлял.

И все-таки мать уломала их — сбила полтысячи. У нее аж испарина на крыльях носа выступила. Больше старики не уступали, и мать замолчала, дала передышку и себе, и хозяевам. Теперь надо было, видать, действовать как-то по-другому: остаться переночевать да кинуться помочь чего-нибудь по хозяйству — в огороде там полить или в пригоне почистить.

И тут с Артамоновым произошла оплошка, которая все дело испортила напрочь. Сидели они в просторных и прохладных сенях. Дверь на улицу была открыта. И залетела, возможно, на запах меда пчела. Артамонов как раз поднялся — на двор потребовалось. А пчела вокруг головы вьется. Ему бы спокойно пройти, а он рукой начал отмахиваться. Пчела и цокнула его под глаз. Артамонов шарахнулся в сторону — и загремел в открытое подполье. Бабка только что спускалась туда за холодным молочком, не успела еще закрыть творило.

Артамонов даже не ушибся, удачно полетел, но перепугал всех до смерти. Мать схватилась ощупывать его: «Где? что? ребра-то целы? Ах ты, господи!» Бабка тоже заохала, запричитала. А дед просто опупел. Молча, глыбой стал подниматься, уперев руки в колени и распахнув волосатый рот. Шутка ли, чужой малец убился бы у них в доме! Это ж ведь тогда что? — тюрьма тогда. Специально, мол, спихнули: так, наверное, дед подумал — уж очень вид у него был испуганный.

А когда выяснилось, что Артамонов цел и невредим, дед с облегчением перекрестился, шумно выдохнул: «Ххоох!» — и сказал матери:

— Ты вот что, молодка, собирайся-ка давай… Не обессудь — передумал я. Может, кто другой набежит, настоящую цену даст. А ты иди с богом. Ступай от греха.

На улице, когда отошли маленько, мать аж руками себя по бедрам ударила:

— Тьфу, тьфу и тьфу! И больше сказать нечего! Вот ведь чем богаче люди, тем жаднее. Ну куда ему, черту лысому, куда?! — она вспомнила вчерашнюю татарку и как та им лепешку последнюю пополам разломила, хотя они отнекивались. — А сколько у нее по лавкам галчат-то голодных сидело — сосчитал?.. А этих уж… на том свете черти заждались, а все гребут, все гребут… Нет, Тима, как не были мы с твоим папкой за свою жизнь богатыми — так, значит, не судьба. Да провались оно, богатство это. Уж лучше нищету трясти, чем паразитом быть…

Артамонова, забыв, что он главный виновник их неудачи, мать почему-то не ругала. И Артамонов благоразумно помалкивал.

Корову они в тот раз так и не купили. Вернулись ни с чем.

— Невезучий ты у меня, видно, сынок, — без сердца сказала мать.

В невезучести Артамонова мать могла убедиться и раньше. Дело в том, что до этого похода они совершили еще один, в недалекую деревню, откуда тоже вернулись ни с чем.

А корову мать купила только осенью. Пригнала её аж из Алтайского края. Восемь суток добиралась обратно пешим ходом.

Все это Артамонов рассказывал сейчас притихшим жене и сыну.

Жена, крепившаяся с утра, чтобы не расстраивать Артамонова (понимала: ему всех труднее — родная ведь мать), вдруг коротко всплакнула.

— Все винилась передо мной, — сказала. — Прости, говорит, Полюшку я тебе не вынянчила. Всех перенянчила, а на Полюшку вот сил не хватило…

Сын, понурившись, молчал. Его-то баба Кланя увезла от родителей полуторамесячного, выходила, выкормила из соски и вернула двухлетним румяным бутузом. Артамонов, тогда молодой специалист, жил в частной, промерзшей насквозь комнатушке, у жены вдруг пропало молоко, парень по ночам кричал, жена выла над ним. Ужас! Мать приехала, посмотрела два дня на все это безобразие и заявила решительно:

— Вот что, детки милые, как хотите, а Михаила я у вас заберу. Вы мне здесь мальчонку угробите.

Да и потом Мишка каждое лето проводил у бабушки.

Поспать Артамонову толком не удалось. Он забылся часа на полтора, а потом, видимо от рывка поезда на какой-то станции, проснулся. И сразу почувствовал — больше не заснуть. На всякий случай попробовал проверенное средство — посчитал «белых верблюдов». «Один белый верблюд, два белых верблюда… три белых верблюда…» Это надо было делать неторопливо, старательно представляя верблюдов: как они идут, двугорбые, навьюченные, покачивая головами, — с бархана на бархан, с бархана на бархан… Белые верблюды, белый песок…

Артамонов выстроил длиннющий караван — в тысячу двести голов. Сон не приходил.

Тогда он потихоньку оделся, прихватил со столика сигареты, вышел в коридор. Остаток ночи простоял там у окна. Курил, думал.

Несколько раз выскальзывала из купе жена, потершись щекой об плечо Артамонова, спрашивала:

— Ну что? Как ты? Мотор как?

— Нормально, — отвечал он. — Ты не бегай, спи. Миху разбудишь.

— Ага. Разбудишь его.

У подъезда дома, где жила сестра Артамонова Анастасия с дочерью Ольгой (а последний год и мать), несмотря на ранний час, стояла бортовая машина. Артамонов еще из такси ее заметил и признал.

— Колина, — сказал. — Точно — его.

Коля Тюнин был добрым гением семейства Артамоновых — Новокузнецкой его ветви. Работал он шофером в той же организации, что и сестра, когда и на какой почве они сдружились, Артамонову было неизвестно, но с некоторых пор дом сестры, быт и жизнь без Коли Тюнина он себе представить уже не мог. Хотя сестре, с ее норовистым характером, всегда хотелось все решить самостоятельно, Коля говорил: «Молчи, блин!» — и вертел по-своему: вез из деревни дешевую картошку, выколачивал дачный участок на две семьи («Зачем он мне! Горбатить там на старости лет!» — ругалась сестра), переклеивал обои, устраивал Ольге переэкзаменовки в институте (племянница Артамонова работала и училась — на вечернем отделении). Коля все мог и все умел. Знакомства у него были обширнейшие, в основном по автомобильной линии. Развинтить, собрать что-нибудь из фантастических обломков, перекрасить — все это горело у него в руках, и народ вокруг Тюнина роился — самый разный. Коля мог заставить поехать бельевое корыто.

Артамонову он с первого взгляда не понравился: за чрезмерную бойкость, панибратство и буквально насильственность — по отношению к сестре. Вдобавок, у Коли косил один глаз, и Артамонов неприязненно подумал: «Пройда!»

Но потом узнал Тюнина поближе, понял его бескорыстнейшую душу — и полюбил. Просто из Коли фонтаном била энергия, желание усовершенствовать все вокруг, улучшить и облегчить чужую жизнь, научить этих — «блин, недокумеканных» — уму-разуму. А глаз у него косил, кстати, из-за кессонной болезни: Коля служил когда-то водолазом и, был случай, пролежал несколько часов на дне, придавленный «севшей» подводной лодкой.

Артамоновых ждали: Анастасия и Ольга на работу, естественно, не пошли, отпросились. Коля Тюнин глотал в кухне горячий чай.

— Не успел, блин, позавтракать. Вы чего опаздываете? Ехать надо.

— Не мы — поезд, — сказал Артамонов.