В бар заходит негр с попугаем на плече. Увидев попугая, бармен спрашивает:

— Где ты такого достал?

— В Африке, их там миллионы, — отвечает пернатый наглец.

Я по-прежнему вас не убедил?

Что ж, будем считать, что попугай — не теорема, и доказательств не требует.

Его просто могут любить или не любить. Как и писателя.

Слушать или не слушать. Как и писателя.

Ждать или не ждать. Хотеть или не хотеть. Прощать или не прощать.

Вы сами можете продолжить перечень этих бинарных оппозиций.

Этот шизоид-аутист работает толмачом с мистического природного на русский, английский, французский, китайский, суахили — в зависимости от того культурного пласта, к которому угораздило принадлежать его хозяину. И, видимо, неслучайно, в «Саламбо» у Флобера (о, да, опять «у Флобера») каждый карфагенский переводчик носил на груди, как знак профессии, вытатуированного попугая.

Но разве не тем же занят и писатель? Разве и он не переводит с неведомого, колодезно-глубокого на тот язык, который числит родным?

Фаулз в одном из эссе — том самом, где он признается, что «как-то планировал — и на самом деле даже начал писать — кошмар издателя: роман, наполовину написанный по-английски, наполовину — по-французски», — не без сожаления замечает: «Поверхностные смыслы легко перетекают из одного языка в другой, однако в самой глубине, мне кажется, их брак невозможен, они не совпадают и никогда не смогут полностью совпасть».

Непереводимостью с языка на язык мучился и другой билингвист (пожалуй, еще более изощренный) — Набоков. В постскриптуме к русскому изданию своего скандального романа он писал: «Американскому читателю я так страстно твержу о превосходстве моего русского слога над моим слогом английским, что иной славист может и впрямь подумать, что мой перевод «Лолиты» во сто раз лучше оригинала. Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских струн. История этого перевода — история разочарования. Увы, тот «дивный русский язык», который, сдавалось мне, все ждет меня где-то, цветет, как верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме обугленных пней и осенней безнадежной дали, а ключ в руке скорее похож на отмычку… Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов — все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям — становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма. Эта неувязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей, и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов».

Свобода духа!

Зафиксируем: к мысли, просящейся в гимн, приходит человек, рассуждающий всего-навсего о взаимной конвертируемости двух языков, которыми он сам владеет одинаково блестяще. (И, Бог свидетель, он бы брезгливо скривился, предложи вы ему воспользоваться для перевода каким-нибудь «сократом» или «прагмой» — ментальную проказу он чуял так, как иные священники чуют в храме менструальную кровь.) Что же говорить о почти бессмысленных попытках выпрясть строки из души или сердца? Все тот же сизифов камень, все та же вода в решете…

Одиночество и непереводимость — вот что ждет любого «попугая», взявшегося за это. Хотя со стороны может казаться, будто у его клетки толпится куча народа, а сам он выдает на гора потрясающие спичи, избавленные от акцента его истинной, кипящей свободой духа, натуры.

Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение…

Птица-писатель.

Я хотел было поставить здесь точку. Но тут память подбросила мне кое-что с привкусом биографии.

Видите ли, не так давно я зарегистрировался в социальной сети «В контакте». Естественно, тут же всколыхнулись старые знакомства. В основном университетские. Кто-то написал мне. Кому-то написал я. Первый всплеск взаимного оживления, кажется, уже схлынул, когда я получил письмо из Никарагуа. Ноэ Рафаэль Паласиас Эспиналь спрашивал: «Ты по-прежнему поешь о фиолетовом пингвине?»

Я наморщил лоб и почесал затылок: пингвины, говоришь? Ну да, ну да…

Сто лет назад мы вместе были в стройотряде, в Коми, строили какую-то дорогу (ее обочину перекосило уже через год). Была гитара. Ноэ пел «Бессамэмуче». Пел и переводил: «Поцелуй меня много». Хорошие слова. Юра Пуля пел: «Зато мы делаем ракеты…» Тоже очень хорошие слова. Я пел про фиолетового пингвина — зонг из серии «проще не бывает», собственного сочинения, со словами, которые сегодня почти напрочь слиняли. В общем, я ответил Ноэ (чью двусоставную фамилию Паласиас Эспиналь мы в краю ссылок и лагерей переводили как Дворцов-Колючкин), что с пингвином покончено. Навсегда. Я даже хотел написать, что зарубил его топором, но потом передумал и свел разговор к технологии изготовления вина, иными словами, к тому, чем мой никарагуанский приятель ныне занимался. Через день Ноэ приоткрыл мне тайну дивных рецептов — ни яблок тебе, ни винограда. Сплошной мед! Вино из меда. Причем именно вино, а не 40-градусная «медовуха». Сладкое и сухое шампанское, сладкое и сухое белое…

И тут, словно шарахнутый молнией, я вспомнил о попугае. Так случается, когда думаешь о молодом вине и виноватой молодости.

Да, я вспомнил о попугае. Точнее — об еще одной своей старой (и что удивительно — доброй), скажем так, песне. В которой имелись такие слова:

«Разменяли попугаи

пару слов на пару фраз.

Задолжали попугаям

три коротеньких рассказика,

три сказочки, три басенки про нас.

И тому, кто в это верит,

раздают на память перья».

…Вот, собственно, и все. Я смотрю в окно, за которым способны меняться только времена года. Пасмурно, моросит мелкий дождь. Тополь в десяти метрах от меня осыпает на мокрый асфальт свои карамельные липкие почки. На ветке беспечно раскачивается ворона — еще одна пернатая разумница. Если не путаю, вице-чемпионка того почти неведомого нам мира, в котором чемпион — он. Попугай.

Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение.

Птица-писатель.

Птица-вера. В вечную бесконечную сказку.

Я опускаю вниз затекшую руку. И в мою ладонь тотчас утыкается влажный нос Слая…