— Да, мы, «лесные братья», освободим наш народ! К нам бегут все, кого давит каблук белых: бирманцы, тонкинцы, аннамиты, даже дикие мои, ка, лаосы с горных высот, таи из центральных провинций полуострова, саманги из Малакки, каренна с низовьев Сальвены и катьини с верховьев Иравади… О, мой брат, блеск золота белых ослепил твои глаза, иначе бы ты увидел, что наша страна умирает от голода, деревни пустеют, поля заброшены, скелетами стоят засохшие чайные кусты, а тутовые деревья давно срублены на корм скоту. Кучка белых пауками присосалась к нашей стране и душит ее безжалостно…

— А кто же будет править страной, когда вы прогоните белых? Как в старину — король и мандарины?

— Га! Это значило бы, убив одну змею, посадить народу за пазуху другую. Нет! Страной будут управлять те, кто имеет на это право! Рабочие из городов, крестьяне, дроворубы, пастухи и рыбаки.

— Ты глупец! Такого порядка нет ни в одной стране!

— Таков порядок в далекой суровой стране снегов. Их научил этому великий вождь, освободивший страну снегов от мандаринов. И он уничтожит мандаринов во всем мире!

Тао-Пангу поднялся. Лицо его дергалось и кривилось в конвульсиях бешеного гнева и темного ужаса.

— Ты безумный! Ты обезумевший буйвол, и я должен спасти от твоего бешенства невинных людей! Ты пойдешь со мной в Сайгон!

— Я пойду в Сайгон, но не с кандалами на руках, а во главе моих «лесных братьев».

— Тогда я убью тебя и отнесу твою голову префекту!

— Нет, собака белых!..

Лампа, сброшенная со стола, молнией мелькнула в воздухе, ударилась об стену и, разбившись вдребезги, потухла. В темноте грохнул револьверный выстрел, другой. Затем послышалось падение на пол чего-то тяжелого, сдавленная брань… тихий умоляющий стон… хрипение. И все смолкло…

Из раскрытого окна на улицу потянулся кислый пороховой дым.

Сразу, словно сдернутое покрывало, пропала ночь. Заголубели нежно дали, и золотом расцвел восток.

Медные звуки гонга разбудили деревню. Пагода звала на утреннюю молитву.

Собравшись трусливо в кучки и перешептываясь, крестьяне с любопытством таращили глаза на судью, тщательно запиравшего двери своего дома. Он, видимо, собрался в дальний путь. За плечами — дорожная сумка на боку, в парусиновом кобуре револьвер. В руках судья держал небольшой круглый сверток.

Проходя деревней, судья, не отвечая на низкие поклоны крестьян, отворачивался в сторону, укрывая лицо под широкими полями соломенной шляпы.

Крестьяне проводили его удивленными взглядами.

Тропинка зазмеилась между посевами маиса и индиго, прильнула к сайгонскому шоссе. Под ногами путника заскрипел гравий…

Лучи встававшего солнца кровью окрасили мутные волны Меконга. А вдали, в пыльной дымке, уже раскинулся Сайгон.

По камням шоссе звонко зацокали лошадиные копыта. Судья поднял голову. Навстречу ему, поскрипывая седлом, шагом подъезжал полицейский сержант.

Вздрогнув, судья остановился и нерешительно шагнул назад. Но быстро оправился и замер на месте. Лишь для чего-то открыл револьверный кобур и смерил взглядом расстояние до ближайшего леса.

Осадив заплясавшую лошадь и перегнувшись в седле, сержант крикнул:

— Приятель, эй! Что несешь?

Из-под широких полей шляпы донеслось спокойное:

— Голову разбойника Кай-Пангу к префекту.

Сержант с трудом перевел дыхание.

— Ты врешь, каналья!

— Посмотри сам.

Дрожащими руками сержант развернул сверток и увидел голову. Мертвые, широко открытые глаза тускло блеснули на солнце.

— Боже мой, он, он! Вот и родинка в виде полумесяца. Где ты ее… где ты его?..

Закрывая старательно, как бы от солнца, лицо полями шляпы, судья ответил:

— Я крестьянин из Гуан-Ши. Я убил его на своем поле, он от голода ел колосья маиса.

— Славный подарок префекту! — хихикнул сержант.

Засунув мертвую голову в седельную кобуру, он повернул лошадь к Сайгону.

— Прощай, приятель!

— Но…

— Чего тебе еще?

— Я бы сам хотел получить обещанную за эту голову награду. Пять тысяч золотых пагод.

— Ты просто дурак! Хватит с тебя и этого. Лови!

Блеснули высоко в воздухе и плевками легли на шоссе два никелевых кванга. Сержант пришпорил коня и поскакал, взвихривая за собой красноватую пыль.

Человек в широкополой шляпе долго смотрел ему вслед. Потом перевел взгляд на монеты. Не дотрагиваясь до них руками, носком ноги засыпал их песком — и вдруг ловким упругим броском перекинулся через придорожную канаву и исчез в кустах.

Префект Геляр всплеснул руками:

— Он, он! Нет сомнения! Боже, как доволен будет губернатор.

Хлопнул себя ласково по лысине и, обращаясь к самому себе, воскликнул:

— Ну, толстячок, крест Почетного легиона тебе обеспечен!

Лейтенант Денойе, стоявший за спиной префекта, удивленно вскрикнул:

— А от кого эта записка?

— Какая записка? — округлил от удивления глаза префект.

Из стиснутого мертвого рта лейтенант выдернул клочок бумаги и протянул его Геляру.

Префект читал медленно. Сначала лицо его выразило недоумение. Но вдруг он побледнел, как полотно, и тяжелым мешком рухнул в кресло.

Бумажка тихо скользнула на пол. Лейтенант поднял ее и прочел:

«Тебе, префект, в подарок посылаю я голову твоего верного слуги, судьи Тао-Пангу из Гуан-Ши. Он был моим родным братом и все же хотел предать меня. Ты своим золотом сделал из него верную собаку белых. Но скоро я доберусь и до твоей головы. Берегись ветра с севера.

„Лесной брат“ Кай-Пангу».

Лейтенант Денойе задумчиво потер переносицу:

— Да! Если и полетят листья на нашу крышу, то лишь благодаря северному ветру.

— Что?.. — прохрипел ничего не понимающий префект.

— Я говорю, всему этому виной северный ветер! — отрубил лейтенант.

И оба зябко передернули плечами под мокрыми от пота кителями, словно уже почувствовали приближение далекого северного шквала…

Шолон — это еще не Сайгон, хотя он имеет с гордой столицей Кохинхины общий муниципалитет[3]. Шолон — это только еще туземное предместье, а сам Сайгон, город европейцев, мандаринов и богачей, брезгливо отодвинулся на 7 километров южнее. Железная дорога соединяет Сайгон с его предместьем. Хилые паровозики таскают с трудом вереницу грязных вагонов, набитых, как банка икрой, туземцами, так как европейцы не признают иных способов передвижения, кроме автомобилей.

В Шолоне нет богатых дворцов и кокетливых коттеджей. Здесь ютится туземная беднота — аннамиты, китайцы, индусы и малайцы, рабочие сайгонских фабрик, рисовых мельниц, портовые кули, рыбаки и матросы. Кривые улицы и переулки Шолона, пахнущие илом, рассолом и опиумом, не могут похвастаться чистотой и красотой своих зданий. Хибарки бедноты выстроились угрюмо в ряд, перемешавшись с лавчонками, пагодами и кабаками. Вертикальные вывески с таинственными буквами, похожие на ребусы, кричат о том, что здесь живет мебельщик, тут — старьевщик, там— харчевня, рядом — лавка гробовщика, а напротив— шумный кабак.

Вечером освещены бывают только кабаки. Опоясавшись двойным, тройным ожерельем огромных круглых фонарей из рыбьих пузырей, кабаки бросают щедрыми горстями в настороженную тишину южной ночи хриплые крики пьяных, удары цимбалов, треск барабанов и монотонное жужжание китайских флейт. А вблизи, под деревьями, под воротами, лежат рядами кули. Они переплелись ногами, укрылись лохмотьями и крепко спят, ожидая портового гудка, который разбудит их для нового дня нечеловеческого труда.

Рядом с хибарками и кабаками Шолона раскинулся другой город, подобный которому нельзя найти нигде на земном шаре. Это водяной Шолон. В бесчисленных заливах и на каналах столько джонок и лодок, что с одного берега на другой можно перебраться легко, как по крепкому мосту. Днем — это речные и морские суда, а ночью — плавучие дома, второй таинственный город на грязной воде каналов. С джонок несется писк ребят, хрюканье свиней, крики домашней птицы. Здесь, на судне, все хозяйство. А по берегам растянуты для просушки на бамбуковых рамах рыбацкие сети.