— Китайская? А разве кто говорил о китайской драме? Нет, драма французская.
Кобблер с хрустом стиснул зубы:
— Слушайте, несчастный пропойца! Ведь вы же сами писали на афише, что у нас сегодня идет китайская драма.
Мак-Гиль поглядел искоса на афишу и с сожалеющим вздохом согласился:
— Да, действительно. Произошла ошибка.
— Если еще раз произойдет такая ошибка, — поднес Кобблер кулак к носу шотландца, — то я буду лупить вас до тех пор, пока не затрещат ваши веснушки! Понятно?..
Мак-Гиль посмотрел в спину уходящему хозяину. Потер по-тараканьему ноги и пробормотал обиженно:
— Конечно, понятно! Но только дудки! За пять долларов в неделю давать объяснения картинам, продавать билеты, таскаться в Шанхай за фильмами, зазывать ежедневно, как воскресный нищий, эту желтомордую публику, а кроме того рисковать своими веснушками. Не хочу!
Мак-Гилю стало грустно и тоскливо. От виски и портера болела голова, ныла нестерпимо мозоль на правой ноге. Подошел к маленькому прудику и сел на высокую плотину. Сняв башмак и пропотевший чулок, опустил ногу вниз. Над прудом закурчавился уже перламутровый туман. Прохлада успокоила ноющую боль в ноге. Стало легче и веселее. Портил настроение лишь рыбак, мотавшийся около плотины в низкобортной, узкой лодке. Визгливо, в одну ноту, тянул он бесконечное:
— У-у-и-э!.. Хо-э-и-у-у!..
— Эй, умирающий лебедь, — мрачно сострил Мак-Гиль — брось выть!
Рыбак посмотрел вверх, на свесившуюся ногу. Размахнулся и съездил по ней веслом, угодив метко в самую мозоль. Мак-Гилю показалось, что его ногу сунули в костер. Вскочил и запрыгал на одной ноге.
— Обезьяна! Желтомордый! — орал он. — Чтоб твоей матери так стукали на том свете! И чтоб бабушке! И дедушке!..
Рыбак, задрав голову, хохотал, скаля ослепительно белые зубы.
Шотландец сразу успокоился:
— И чего я напрасно надрывался? Ведь эти животные не понимают, когда с ними разговариваешь по человечески.
Слез с плотины, морщась напялил башмак и прихрамывая поплелся к кино. Зажег большие, разноцветные, из рыбьих пузырей фонари. Кряхтя втиснулся в узкий, похожий на гроб, деревянный ящик с надписью «касса» и, высунув в окошечко голову, закричал:
— Прошу подходить! Кому нужны билеты? Касса открыта! Большое вечернее представление. Вам билет? Тогда не заслоняйте мне ландшафта. Сидеть — два пиастра, стоять — только один пиастр! Вам какой? За пиастр? Напрасно! Берите за два, советую. Билеты здесь! Гала представление! Идет большая кино-драма, — покосился на афишу, — из китайско-французской жизни. Эй, вы… как вас? Ну, да, вы! В соломенной шляпе который! Оставьте здесь пса. Вы хотите, чтобы ваша собака зайцем прошла? Здесь билеты! Здесь!..
Зал был набит зрителями, как банка икрой.
Мак-Гиль остервенело грохнул палкой по бидону из-под бензина, заменявшему гонг.
— Даю первый звонок! Прошу занять места! Сеанс начинается.
Он переоделся, и его трудно было узнать. На нем был честный квакерский сюртук, из серого альпага, выигранный в покер у проезжего фокусника. Но, к несчастью, фокусник был худощав, и полы сюртука не сходились на колоссальном брюхе шотландца, открывая верх засаленных парусиновых штанов.
Кобблер, от вида переполненного зала пришедший в хорошее настроение, крикнул из окошечка демонстраторской:
— Мак-Гиль, вы похожи на переодетого пастора, пробирающегося тайком в оперетку!
Но Мак-Гиль, не забывший еще разговора о веснушках, с молчаливым презрением повернулся спиной к хозяину и, нырнув за экран, присосался к бутылке. Крепкий запах спирта доплыл до передних рядов зрителей.
Зал ослеп. Застрекотал аппарат. На экране заструились длинные дождевые нити. Мак-Гиль высморкался с треском, заглушив на миг механическое пианино, и в тон стрекоту аппарата загудел:
— Джентльмены! Художественная драма человеческой души развертывается перед вами. Вы имеете честь видеть тихое счастливое семейство, состоящее из двух человек — матери и маленькой дочки, которое… готовит обед для своего обожаемого отца. Но не вечно счастье на земле, джентльмены. И к нашему счастливому семейству подкрадывается, словно волк к стаду баранов, злой гений. Вы сами, без всякого обмана, видите, как отворяется дверь и входит…
На экране запрыгала надпись:
Муж Мэри обычно возвращался очень поздно, вечером…
— …входит этот негодяй, — заливался в упоении Мак-Гиль, — этот мерзавец и соблазнитель! Он входит смело в… То есть, виноват, это входит смело муж счастливого семейства. Обратите внимание, как нежно целует он руки жене, затем целует ее в лоб, затем целует дочку, затем целует… Тьфу, дьявол! Верти быстрее, — пустил уже сквозь зубы шотландец, косясь на демонстраторскую. — Не могу же я битый час рассказывать о поцелуях…
Давать объяснения было трудно. Приходилось сначала самому разбираться в запутанном сюжете, а чтобы не получались паузы, болтать в это время всякую чепуху. Но пока все сходило благополучно.
Часть за частью, со скоростью курьерского поезда, мелькали на экране. Приближался конец последней, шестой части. Чувствуя близкую передышку и возможность промочить горло, Мак-Гиль от усердия буквально рыл землю. Голос его то звенел благородным негодованием, то дрожал неподдельными слезами:
— …Она умоляет о прощении. Но он неумолим, как… сборщик податей! Не глядя на ее слезы, он вынимает из кармана револьвер и стреляет в нее. Она падает, истекая невинной кровью. Так был разбит вдребезги счастливый семейный очаг! Конец! Антракт десять минут!.. — И, не дожидаясь., когда дадут свет в зал, нырнул поспешно за экран. И снова запах водки вызвал слюну у передних рядов.
Затлелись под потолком лампочки. Зрители, все еще не отрываясь от экрана, от неожиданности замигали глазами. Но вот головы завертелись, закивали удовлетворенно. Загремели отодвигаемые скамейки, зашаркали шаги. Из-за экрана неслось бульканье бутылки.
Но Кобблер видимо спешил. Бранчливо задребезжал звонок и выгнал Мак-Гиля из-за экрана. Вытер губы полой сюртука и снова грохнул в бидон:
— Приступаем ко второй части нашей программы. Внимание, джентльмены! Кино-хроника! Сейчас вы увидите события…
Кобблер высунул в зал голову:
— Готово? Даю!
Шотландец мотнул утвердительно головой:
— Давай… Увидите события…
Зал погрузился в темноту. Из окошечка демонстраторской вырвался острый, ослепительно красивый луч, долетел до экрана и, разбившись о полотно, разбрызгался кровавыми буквами:
СОБЫТИЯ В ШАНХАЕ.
— …Увидите события!.. — выкрикнул с особенной энергией Мак-Гиль и, зацепив краем глаза кровавые буквы на экране, смолк, от испуга икнув тяжело, всем нутром.
Молчал Мак-Гиль, молчало пианино, которое он забыл завести, затаил дыхание зал. Лишь стрекот аппарата наливал тишину гнетущим унынием.
Кровавая надпись на экране растаяла. Засерела улица. Большие каменные дома выстроились в ряд, опоясавшись многоярусными балконами. Причудливые, узкие, вертикальные вывески. Автомобили. Рикши.
Зал вздохнул тяжело, сотнями грудей. Словно револьверный выстрел, разорвал тишину вскрик:
— Шанхай!
— Кобблер! — крикнул негромко и перепуганно шотландец. — Лучше бросьте! Остановите!
Но Кобблер, видимо, не слышал, и экран молча, без слов, рассказывал. Улицу затопила многотысячная толпа. Мелькали поднятые в возбуждении руки, широко открытые рты кричали что-то, неслышное, но видимо злобное и страшное. В дальнем конце улицы, словно из-под земли, выросла угрюмая шеренга английских солдат. На зрительный зал уставились дула их карабинов.
По залу пронесся полувздох, полустон.
Дула карабинов плюнули клубками белого дыма. Толпа на экране вздрогнула и шарахнулась сюда, прямо на Мак-Гиля.
— Кобблер! — испуганным буйволом заревел он: — остановите же наконец вашу дьяволову машинку!
Кобблер выглянул в зал.
— В чем дело?
— В чем дело? — сучил кулаками шотландец. — Вы хотите, чтобы за пять долларов в неделю меня разорвали в клочья эти желтые джентльмены? Не позволю! Посмотрите на экран!