— А почему вы не едете? — спрашивают меня девочки.
Почему не еду я? Мне даже странно подумать, что я могу теперь уехать из Ленинграда. Я здесь родилась, училась, начала работать учительницей в городской школе. Здесь прошла вся моя жизнь. Этот город мне бесконечно дорог. Я здорова и хочу быть ему нужной. Девочкам я это объясняю проще:
— Я одна, мне бояться не за кого. Здесь я и к фронту ближе.
И я на память говорю стихи Николая Тихонова. Мне кажется, что в них лучше сказано о первых сорока днях войны, чем это скажу я:
Я убеждена, что могучая Родина не отдаст врагу нашего города.
Сегодня в госпитале ко мне подошла санитарка.
— Вас просит какой-то молодой человек, — сказала она.
Спускаюсь к подъезду и вдруг встречаю Павлика. Это наш выпускник, очень способный мальчик, но изнеженный матерью и выросший неуклюжим, толстым увальнем. Для мальчиков он служил вечным объектом насмешек.
Но во всем его облике было что-то, напоминающее Пьера Безухого, очень добродушное и симпатичное. При призыве в армию он был забракован врачами по состоянию здоровья.
Павлик расстроен, комкает в руках носовой платок и, видимо, затрудняется начать разговор.
— Что случилось?
— Ксения Владимировна, я больше не могу! Все, все наши мальчики ушли в училища или на фронт. Ушел и Юра, а ведь он тоже не из сильных и вообще не физкультурник. Толя Филиппов вместо Морского училища попал в Военно-медицинскую академию и говорит: «Хоть и склонности нет, а хорошим врачом буду». А что же мне делать?
— Постой, Павлик, ведь ты забракован так же, как и Толя — по состоянию здоровья.
— Толя много моложе меня, его год еще не призывали, и у него плохое зрение. А ведь я могу в какое-нибудь техническое военное училище поступить. Вот шел я сейчас через двор института имени Герцена. Там какой-то старик в очках учится стрелять. Он куда менее поворотлив, чем студенты. Мне даже кажется: он такой же неловкий, как я, а всё-таки учится. Значит, и я тоже могу стать военным. Правда?
— Думаю, можешь. Выбери какое-нибудь техническое училище, где бы нашли применение твои математические способности.
Павлик спешно благодарит меня за что-то, жмет руку и быстро уходит.
Лучшие люди Ленинграда ушли добровольцами на фронт. Так поступил преподаватель истории в нашей школе — Щукин. То же сделал Алеша Травин, отличник университета, бывший ученик нашей школы.
Прав Николай Тихонов в своих стихах:
Сегодня получила два письма с фронта. Борис пишет:
«Дорогая мама! Я был в окружении, но, как видишь, остался цел и невредим. Обо мне не беспокойся и посылок мне не посылай. У нас всё есть. Грибное ли у вас лето? Здесь такое множество грибов, какого я в жизни не видал! Растут они шляпка к шляпке, мешают друг другу, но только одни подберезовики…»
Очевидно, Борис далек от мысли, что враги уже там, куда ленинградцы ездили за грибами. И хорошо, что на фронте этого себе не представляют: им легче делать свое трудное дело.
Я написала Борису:
«Не знаю, много ли грибов в это лето. Мы ведь все очень заняты, и я, кроме госпиталя, нигде не бываю. Будь здоров, благополучен и пиши чаще. Письма твои для меня большая радость».
А вот маленькая записочка от девушки, судьба которой мне была неизвестна с дней войны с белофиннами:
«Вы помните взбалмошную девчонку, ученицу Лену Егорову? Помните, как я убегала с уроков в театр? Это было в финскую войну, когда мы учились по вечерам. Всё это далеко позади. Я теперь зенитчица. В армию ушла добровольно и многое здесь поняла и узнала. Самое главное — научилась ненавидеть фашистов.
Мне хочется, чтобы Вы знали, что Лена тоже помогает Родине, как только умеет. Я знаю, — Вы будете рады, но обязательно скажете: «Не думала, что из нее выйдет толк!» Ведь скажете, да?»…
Война выработала какой-то особый, точный язык. Ни одного лишнего слова, и призыв смотреть правде в глаза: «Опасно?» — «Да, опасно». — «Страшно?» — «Подави страх. Трус не бывает победителем».
Сегодня в «Ленинградской правде» напечатано обращение Горкома ВКП (б).
«ТОВАРИЩИ ЛЕНИНГРАДЦЫ, ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!
Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть к Ленинграду.
Он хочет разрушить наши жилища, захватить фабрики и заводы, разграбить народное достояние, залить улицы и площади кровью невинных жертв, надругаться над мирным населением, поработить свободных сынов нашей Родины.
Но не бывать этому!
Ленинград — колыбель пролетарской революции, мощный промышленный и культурный центр нашей страны, никогда не был и не будет в руках врагов.
Не для того мы живем и трудимся в нашем прекрасном городе, не для того мы своими руками построили могучие фабрики и заводы Ленинграда, его замечательные здания и сады, чтобы всё это досталось немецким фашистским разбойникам. Никогда не бывать этому!..»
Обращение кончается бодрыми, горячими словами веры в то, что:
«… ленинградские рабочие, все трудящиеся города Ленина с честью выполнят свой долг перед Родиной, не дадут врагу застать себя врасплох, все свои силы отдадут делу обороны Ленинграда и, верные своим славным революционным традициям, наголову разобьют нахального и дерзкого врага!..»
Нам всем ясно, что делать. Нужно быть на своих постах и работать, работать, работать…
Над городом темная, непроглядная ночь. Ни одной полоски света в окнах. На одиночных прохожих светятся фосфорическим блеском кружочки. О них мы читали в газетах: «Артель Ленпромсоюза «Галалит» приступает к производству специальных значков, светящихся в темноте. Покрытые фосфором, они помогают прохожим ориентироваться на улице во время затемнения».
Город пустеет: эвакуировали школьников, вывозят заводы.
Я продолжаю работать в госпитале, хотя приказом по РОНО переведена в 239-ю школу, куда вливается семь школ Октябрьского района. Здание этой школы на Исаакиевской площади, а вход против Александровского ада У подъезда здания стоят два льва, о которых писал еще Пушкин в «Медном всаднике».
От товарищей узнаю, что в школе организованы бригады по сбору теплых вещей.
Ученики обходят все дома участка, прикрепленного к школе. Были они и в нашей квартире.
— Вы не стесняйтесь, давайте и старенькие вещи, если нет хороших, — убеждала нас в прихожей круглолицая девочка с двумя светлыми косами за спиной. — Мы всё выстираем: шерсть очень хорошо стирается. Потом мы распустим все вещи, а старшие ребята и учительницы свяжут бойцам шарфы и варежки.
— Но и новые мы берем, — спешно добавляет ее спутник, рыженький мальчик, видимо, испуганный агитацией девочки за грязные и старенькие вещи. — И не может быть, чтобы у вас не было никаких вещей! — прибавил он почти сурово.
— Мы можем и завтра зайти, — любезно предлагает девочка.
Научный работник, живущий у нас в квартире, растерянно говорит: