Главный драматизм ситуации заключается в том, что вроде бы локальная ситуация вокруг Южной Осетии фиксирует "точку невозврата", и теперь у России есть лишь один путь, связанный с возвратом себе статуса великой мировой державы не на словах, а на деле. В противном случае нас ожидают перманентный кризис и дальнейшая деструкция.

Материал подготовил Андрей Фефелов

Самые тяжкие для страны и народа 90-е годы, с их кровавым и страшным расстрелом сотен невинных людей у Дома Советов, совпали у меня еще и с тяжелой болезнью. Десять лет я не выходил из дома, мало с кем общался. Было, правда, три таких человека, три Валентина, которым я отвечал на звонки, а порой они приходили ко мне домой. Это Валентин Курбатов, псковский мой друг, Валентин Распутин и Валентин Лазуткин, которого я считаю одним из основоположников нашего телевидения. А так — моим миром были газеты и телевизор. И среди изданий, которые меня поддерживали, конечно, была газета "Завтра". Потому что "День" я застал, будучи еще здоровым. И даже успел в четвертом номере напечататься с полосой о художнике Ефиме Чеснякове. И вот теперь я ждал каждый номер газеты "Завтра", потому что там была правда о том, что вокруг происходит. К тому же, я прекрасно знал Александра Проханова. Мы с ним — "псковичи": молодость наша прошла во Пскове. Моя — реставрационная, его — писательская. И сейчас страницы в книгах Проханова, посвященные Пскову, — для меня самые дорогие, потому что Изборск, Малы — это наши места любимые. И вообще, эти страницы я считаю классикой русской литературы. А когда я выполз, с Божьей помощью, из своей болезни, первое, что я сделал, — пошел в газету, к Проханову. Мне тоже хотелось сказать свое слово о том, что происходит в России. Мне понравилось, как Проханов тогда сказал: ну что, Илья Муромец, отлежал свое — теперь пора работать, сражаться… И с того дня в 2000-м году до сей поры я с "Завтра" накрепко связан. У меня здесь много друзей, и среди них — два самых близких человека: Саша Проханов — не потому, что он главный редактор, а потому, что жизнь нас объединила, и — Женя, Евгений Нефёдов, повстречавшись с которым, я как-то сразу понял, что это за человек: я ведь тоже журналист с сорокалетним с лишним стажем. Я увидел тогда, что это человек, на котором газета во многом держится. Я ведь про него слышал еще и в те годы, когда он в "Комсомолке" работал, поскольку и сам сотрудничал с "Комсомолкой", были у меня там Ярослав Голованов и другие ребята. И я читал его репортажи из Чехословакии, а они все говорили: ну, наш Швейк плохо не напишет!.. А Женя там несколько лет был собкором. И вот уже в "Завтра" я сразу понял, что поддерживать меня будет именно он. Так оно и вышло. С ним я "сверял часы" по всем своим материалам, прислушивался к его замечаниям, ко многим моим публикациям он придумывал прекрасные заголовки. А потом я еще почитал и поэзию Евгения Нефёдова, особенно его эпиграммы-пародии! Читали их вместе с дочкой, она говорит: пап, два друга у тебя, которые выше крыши в эпиграммах. Я с ней согласился: действительно, по моему мнению, рядом с Гафтом в этом жанре может стоять только Нефёдов, хотя они, конечно, очень разные люди. А колонка его — "Евгений о неких"! Это ведь не просто стихи, это поэтический рассказ о нашем времени, причем социально заостренный. Это то, что я в "Завтра" всегда ценю.

И вот мы встретились с Евгением Нефёдовым для беседы.

Савва Ямщиков

Савва Ямщиков. Женя, все мои встречи, все мои беседы с созидающими сводятся к двум обычным вопросам. И первый я тебе сейчас задам. Мы почти одногодки, ты уже отметил своё, как говорится, круглолетие, мне это тоже через несколько месяцев предстоит. Что в своей жизни ты считаешь главным? Что ты сделал, как ты прожил эти годы? Чем они для тебя стали?

Евгений Нефёдов. Дорогой Савва, спасибо, прежде всего, что пригласил меня в собеседники. Я не так часто в подобной роли бываю. Больше сам всю жизнь кого-то расспрашиваю и о ком-то пишу. Что касается вопроса: что было главным в жизни? — ты и сам уже как бы начал на него отвечать, если не прямо, то косвенно — вспомнив в своей преамбуле о нашей работе, жизни в эти "окаянные годы". И сам я, когда обо всём этом думаю, вспоминаю, перечитываю публикации, книги, перебираю в памяти тех, кто остались моими друзьями в эти десятилетия и кто перестал ими быть, — я понимаю одну очень важную вещь. Я ощущаю, я смею считать, что мне удалось — как уж, с чьей помощью: Божьей, внутренних каких-то сил, любимых моих людей, друзей, работы ли, окружения, — удалось остаться собой. Ведь очень-очень многие собой не остались в эти времена испытаний, и я это наблюдал, поражаясь: как человек может на глазах отречься от себя прежнего… У меня в той же "Комсомолке" тоже масса друзей была, да и сейчас есть — из числа ветеранов… Но 20-го или 21-го августа 91-го года я зашел в редакцию: как, мол, ребята вы тут освещаете ГКЧП, с кем вы, мои коллеги недавние? Смотрю — а они уже ликуют, уже "Долой коммуняк!" "Да здравствует свобода!", "Позор ГКЧП!" и так далее. Я как-то аж поежился. Это кричали люди, которые вчера были моими парторгами, комсоргами, звали меня к светлому будущему, упрекали, когда я в стихах позволил себе какой-то лирический момент относительно флага над телебашней. Ну, там моя жена говорит: как хорошо бы его постирать и погладить, ему там холодно, оно истрепалось на ветру… А мне объясняли: старик, так о знамени страны нельзя говорить, это фамильярно по отношению к святыне. А сами они в одну ночь эту святыню содрали, на лоскуты порезали, перекроили, подшили сверху-снизу другие цвета — и живут себе и не тужат, кстати сказать, по сей день. Не знаю, конечно, каково им внутри. Хотя, если честно, о ком-то что-то и знаю. Кто-то и хотел бы не думать о том, что с ним это случилось, хоть он и сыт, и нос в табаке, и все хорошо — но ведь за счет предательства же! Некоторые, почестнее, даже порой, за рюмкой, сами такой разговор заводили. Дескать, знаешь, старина, что-то все-таки иногда гложет… Вот ты — как засыпаешь? Да нормально, говорю, засыпаю. Устаю, ухандокиваюсь на работе. И потом, несмотря на недуги, несмотря на боли и физические, и душевные, все эти годы совесть-то меня не изводит, не мучит. Я не отказался от того, чем жил: от отца-матери, от Родины, я остался самим собой. Впрочем, некоторые из них склонны, наверное, тоже думать, что они пытались остаться или впрямь остались в душе теми же, кем и были. Тут все непросто. Но сколько таких, кто легко расстался со всем, что было, наплевал на все, оплевал, опорочил! И сегодня не хочет помнить, что эта вся оплеванная им система его рождала, его учила, его берегла, хранила, подлечивала, подучивала… Ах да, колбасы ему мало давала, вот в чем трагедия!.. Теперь вот наелся, а сколько людей рядом сгинуло за эти проклятые годы! Тут я уже не шучу, тут во мне говорит нормальный мой, красный дух, отцовский-фронтовиковский стержень. Но иногда я задумываюсь: что, если б я и сам тогда дрогнул? Ведь мне же шли звонки: "Евгений Андреевич, зачем тебе эта газета, ты же знаешь, ее скоро закроют. Ельцин назвал её фашистской. Ты же классик газетного дела, умеешь делать буквально всё. И есть газеты, где тебя ждут хорошие деньги, перспективы. Что тебя заставляет отказываться от этого?" И какой-то там чёртик сидел за плечом, пока я не поплевал в его сторону, и нашептывал: а может, правда? Впереди ведь только тяжелый, тернистый путь. А здесь будет всё нормально. И будет нормально всё и с детьми, и с внуками — ты понимаешь?..

Я всё хорошо понимал и сейчас понимаю, и совершенно серьезно считаю, что способность остаться тем, кем ты был изначально, — вот это то, что, может быть, человеку и дано в жизни единожды проявить. Решить: остаться или не остаться таким, каким он на свет Божий пришёл и каким он по этому миру идёт. Ну что тебе объяснять, дорогой Савва, разве у тебя не так? То же самое. Ведь сколько ты наблюдаешь вокруг себя таких, которые раньше и кланялись, и расшаркивались, а сейчас во-о-он куда иные попрорывались, и всё по той же причине: они легко отказались от всего, от чего не отказались мы.