Григорий Бакланов

Кумир

Избранные части из нового романа.

Интересный разговор произошел однажды между Солженицыным и Варламом Шаламовым. Они познакомились в редакции журнала "Новый мир", где была напечатана повесть "Один день Ивана Денисовича", имя Солженицына гремело, слава его была еще не всемирной, но уже всесоюзной, да и высшей властью он в ту пору был пригрет, выдвинут на Ленинскую премию, от которой, ненавидя Ленина, отказаться не стремился. И вот ему-то Шаламов отдал свои рассказы для передачи Твардовскому. В сущности повторил то, что до него сделал сам Солженицын. Ведь в "Новый мир" повесть "Один день Ивана Денисовича" не Солженицын принес, ему помогли. Был разработан план: по договоренности с Копелевым, с которым он вместе сидел в шарашке, повесть отнесла жена Копелева Раиса Орлова и доверительно передала своей близкой знакомой Асе Берзер. Анна Соломоновна Берзер не занимала большого положения в редакции, но Твардовский доверял ей. И вот, минуя отдел прозы, минуя Дементьева, первого заместителя главного редактора, который наверняка стал бы на пути рукописи (он еще будет отговаривать Твардовского печатать ее), Ася Берзер, прочтя, отдала повесть из рук в руки Твардовскому. Таким образом достигались две цели сразу: рукопись без задержки попадала к тому, кто решал, а на случай, если бы вдруг дозналось КГБ, Солженицыну оставляли возможность отпереться: ничего, мол, я в редакцию не относил, ничего не видел, не слышал, ничего не знаю. Лагерный опыт: в повести "Один день Ивана Денисовича" рассказано, как зэки воруют на стройке рулон толя, чтобы заслонить от ветра проем окна: хватится охрана, мы ничего не знаем, так было. Вот и Шаламов, обратился к недавнему сидельцу, к собрату: дело - то общее рассказать миру о сталинских лагерях. Он только не догадывался в простоте душевной, что Солженицыну совершенно не требовалось, чтобы в сильном прожекторном свете славы, уже направленном на него и только на него, появился еще чей-то силуэт, пусть не рядом, пусть в отсвете, сбоку где - то, но - мученик, отсидевший 19 лет в самых страшных лагерях и в ссылке, да еще талантливо об этом написавший.

Вот разговор, записанный Шаламовым, теперь это вместе с не отправленным письмом к Солженицыну опубликовано в книге "Воспоминания" (издательство АСТ, Москва "2003 г.):

"Для Америки,- быстро и наставительно говорил мой новый знакомый, герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет [этого], потому ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного рассказа, где герой - атеист или просто скептик или сомневающийся.

-А Джефферсон, автор Декларации?

- Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло (каково Шаламову было слышать это оскорбительное: не прочел, а просмотрел бегло) несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим." Прервемся. Кант писал: "Упование на Бога настолько абсолютно, что мы не можем вовлекать надежду на него ни в какие свои дела."

Продолжим. "Небольшие пальчики моего нового знакомого,- пишет Шаламов, - быстро перебирали машинописные страницы.

- Я даже удивлен, как это Вы... И не верить в Бога.

- У меня нет потребности в такой гопотезе, как у Вольтера.

- Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.

-Тем более.

- Да дело даже не в Боге. Писатель должен говорить языком

большой христианской культуры, все равно - эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе." Потом они познакомились ближе, Солженицын даже пригласил Шламова к себе в гости, в Солотчу, и оттуда, послушав и увидев его близко, Шаламов бежал на второй день, до завтрака, тайком. В дальнейшем, в тетради 1971 года Шаламов записывает: "Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная на узко личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности." Возможно в этих резких определениях есть доля личного. Но поразительна по прозрению и глубине мысль в не отправленном письме Солженицыну, выделю ее: "Я знаю точно - Пастернак был жертвой холодной войны, Вы - ее орудие." Книги Шаламова, его потрясающие "Колымские рассказы", разумеется, изданы в Америке, рекомендации не потребовалось.

А вот о том, что писатель должен говорить языком большой христианской культуры, говорить и соответственно поступать. Кто из писателей не получал писем и от читателей, и из библиотек с просьбой прислать свою книгу? Не припомню, чтобы кто-либо оповещал об этом народ. Но вот передо мной газета "Труд", на первой полосе - портрет Солженицына, не нынешний, а моложавый, улыбающийся, тут же - текст письма учительницы сельской школы: она с величайшим почтением просит прислать одну из его книг, чтобы дети могли писать по ней сочинение. И - ответ Солженицына: посылает им экземпляр "Как нам обустроить Россию", поскольку все остальные книги он уже, мол, разослал по многочисленным просьбам. Писала учительница, разумеется, не в газету, ему лично, кроме него и близких никто знать об этом не мог, и вот это превратили в саморекламу, снабдив портретом. А ведь по библейским заповедям, по христианской морали если творишь добро, даже левая твоя рука не должна знать, что делает правая.

Восьмидесятипятилетие Солженицына отмечали широко, обходя по возможности последний его двухтомник "Двести лет вместе", как обходят на дороге то, во что лучше не вляпаться. Был срочно снят новый телефильм о юбиляре, газеты, радио... По телевидению поздравлял его и желал долголетия Проханов, редактор одной из самых мракобесных газет, деятель нынешней компартии, летавший недавно в Лондон налаживать финансовые связи компартии с беглым олигархом Березовским. Ну не чудеса ли: поздравляет один из лидеров компартии. Так что же было раньше, свой своего не познаша? В письме к вождям Советского Союза, Солженицын требовал сбросить кровавую рубаху идеологии, но на тоталитарную власть в общем-то не посягал. В "Известиях" - множество фотографий юбиляра, и - установочная статья, в которой сравнивают его с Львом Толстым, но на этот раз - не с художником, а с поздним Толстым, с проповедником, и в подтверждение вот такая любопытная подробность: "...говоришь - Толстой, и тут же понятно, от какой печки дальше плясать, в какую сторону двигаться, какой масштаб на карте задавать. То же и Солженицын. Недаром в свое время премьер Израиля Шимон Перес по приезде в Москву посетил первым делом два "объекта": Дом-музей Толстого и Александра Солженицына. А после этого двинул на переговоры к Путину." Прочел я это и посмеялся в душе. Как раз перед приездом Шимона Переса в Москву позвонили мне из нашего министерства культуры и сообщили, что он (а был тогда Шимон Перес, к слову сказать, не премьером, а министром иностранных дел) хотел бы со мной встретиться. Мы одного возраста, но не знакомы и даже общих знакомых у нас, насколько я знаю, нет, почему он пожелал встретиться, не знаю. Но я ложился в больницу и от встречи вынужден был отказаться. Не могу сказать, было ли с самого начала запланировано три "объекта" или два, а один из них по ходу дела пришлось сменить, не знаю. Ну, а если бы Шимон Перес после Дома-музея Толстого посетил меня - "Недаром!" - это что поставило бы меня на одну доску с Львом Толстым? Даже заблуждения Толстого были заблуждениями гения, они пронизаны болью и покаянием, а тот, кого пытаются равнять с ним, занят самоутверждением и сводит, сводит счеты с теми, кто когда-то помогал ему и даже жизнь за него положил, как тот несчастный Вадим Борисов, который бросил свое дело, пошел целиком в услужение Солженицыну, публиковал его книги в первые годы перестройки, а потом потребовали от него строгой бухгалтерской отчетности, которой и быть в те годы не могло, и обвинили его в мошеничестве, и он вскоре умер. Но и мертвого, не способного себя защитить, чтоб и на его детей пал позор, Солженицын припечатал словом в своем ныне публикуемом "Зернышке", которое никак не затерялось "меж двух жерновов", а наоборот, эти жернова отлично сумело использовать: "Ошибку можно простить и миллионную. Обмана - нельзя перенести и копеечного."