Миновала макушка лета — сенозарный грозник. И духмяный густарь окудесил степи на Яике. Шелестели шелково ковыли, раздобрел чабрец, млела медуница. Наливались колосья ржи червонным золотом. А скот затучнел — аж земля под ним прогибалась! Росли стога на заливных лугах. Помахивала крыльями ленивая мельница. Курилась ядовито-желтыми дымами селитроварня.

— Говья коровьи убери! — сердито буркнула мать Олеське.

— Уберу, никто на них не зарится, — отмахнулась девчонка.

— Бери лопату и убирай. И сарафан новый сыми. Чего вырядилась, как дура? До праздников далеко, — ворчала Дарья на дочь, уходя с коромыслом по воду к чистому колодцу.

Олеська сидела с Ермошкой на жердяном заборе. Они болтали ногами, щурились от солнца, подталкивали друг друга, грызли лесные орехи.

— Могу горохом одарить, — похвастался Ермошка.

— Угости.

— Возьми всю пригоршню. Стручки сочные, сладкие.

— У знахарки в огороде росли?

— У знахарки.

— Зачем же ты их, дурень, крал?

— А што?

— А то! Завтра ворона знахаркина будет летать по станице и кричать: «Ермошка горох ворует!»

— Не будет кричать, она с Бориской и Егорушкой в дозоре на Урочище. Да и любит она меня.

— Кто любит?

— Ворона.

— Тебя и Дуняша любит, сеструня моя.

— Дуняша маленькая. Двенадцать лет ей, да? Ну вот... а мне четырнадцать.

— И мне четырнадцать. И у меня тайна есть, — перешла на шепот Олеська, подталкивая Ермошку локтем.

На крыльцо из хаты выскочил босой Федоска, сопливый малыш Меркульевых. За ним вышла Дуня, сестра Олеськи. У нее тоже белая льняная коса, продолговатые зеленые глаза. Но она строже, прямей. Ходит, будто черенок от граблей проглотила.

Говья коровьи убери, Дунь! — распорядилась Олеська.

— Уберу, — холодно ответила Дуняша, берясь за лопату.

— Пойдем к реке, Ермош? — спрыгнула Олеська с забора.

— Пошли.

— Не оглядывайся, не оглядывайся. А то влюбишься. Примета такая есть... А она-то так и выбуривает. Ну и Дуняха!

— Какая тайна у тебя, Олеська?

— Тайна у меня такая, Ермоша... Есть у нас ход подземный дома. Из подпола идет до обрыва речного, где шиповник густой. Когда погреб копали, наткнулись на это подземелье пустое. Речка там подземная была, должно. Батя не разрешает туда заглядывать, плеткой бьет. Но мы с Дунькой забрались намедни в подземелье. В прятки играли. Там три пещеры есть. А батя наш приволок шинкаря, стал маненько пытать его на дыбе в одной пещере. Зажег лампу и угрожал страшно. А нас он не заметил.

— Не бреши! Я шинкаря утресь видел. Живой он, хотя хромает...

— Я и не говорила, что до смерти пытал.

— Шинкаря мы уже пытали на дуване.

— На дуване он не сказал ничего.

— Что же купец в погребе выложил под пытками?

— А то, что его Московия подкупила. Ну, не сам царь... а воевода астраханский. Но был при том и дьяк московский. Есть у нас в городке соглядатаи царя, дозорщики. К ним купец и шел. Они должны донос, сказку царю подать... Ну, о том, с какой стороны войско, стрельцов на Яик послать. Зарится Московия на землю нашу.

— Соглядатаев сразу казнят на дуване. И пытки будут жуткие. Шинкарь выдал их?

— Нет, он их не знает. Они сами должны подойти с доносом. Но соглядатаи не подходят пока. Чуют беду, или выжидают, не торопятся...

— Твоего батю не обманешь. Он выследит соглядатаев. Попадутся они в ловушку.

Разговор с Ермошкой у Олеськи не ладился. Она присела на опрокинутую лодку, вздыхала, смотрела сквозь ресницы, как это делает красавица Верка Собакина. И поводила плечами, подражая лебедушке Кланьке. Она пыталась зыркать пронзительно, как татарка Насима. Но Ермошка не чувствовал чар влюбленной в него девчонки. Родник разговора истощался.

— А у меня еще тайна есть! — боднула Олеська парнишку.

— Говори, так и быть.

— Мой батя понарошку отдал Насиму и Фариду в работницы шинкарю. Они следят за торгашом.

— За шинкарем и надо присматривать, — не удивился Ермошка.

— А у меня и третья, самая главная тайна есть! — отчаянно выпалила Олеська.

— Говори, так и быть.

— Выскажу, ежли ты на мне женишься! — побледнела Олеська.

— Так и быть, женюсь.

— Поклянись! Окропи меня своей кровью!

— Клянусь! — вяло сказал Ермошка, но вытащил из-за голенища нож, легонько полоснул по большому пальцу левой руки.

Кровь сначала выступила чуточку, а вскоре заструилась, обагряя всю кисть. Ермошка поднял руку, тряхнул ее над головой Олеськи, но нечаянно забрызгал и девчачий сарафан.

— Теперь слушай, — зашептала Олеська. — У нас в подземелье спрятаны двенадцать бочек золотых, двадцать — серебра и кувшин с разными камнями-самоцветами, серьгами, кольцами, ожерельями.

— Брешешь!

— Клянусь! Вот колечко с камушком из того кувшина. Как звезда сияет! На мой палец подходит. И Дунька примеряла.

— Сапфир! У Соломона такой же по цвету взяли, токмо чуть покрупней. И заточен по-другому.

— Что ж ты меня не целуешь? — мокро блеснула глазами Олеська.

— Поцелую, так и быть...

Олеська горячо обвила Ермошку, вытянула шею, подставляя ему мгновенно вспухшие губы. Но он стиснул девчонку неуклюже, наступил на ее босую ногу сапогом, чмокнул в щеку.

— Ты и целоваться-то не могешь. И обращения нежного у тебя нет. Я ведь не корова, не черная девка! — надменно повела бровью Олеська.

Но Ермошка уже не слушал ее, навострил уши в сторону станицы. Там поднимали казаков. На дуване дозорный ударил обломком оглобли в золотое блюдо. Удары учащались: бом-бом-бом! Тревога!

— Что-то стряслось? — глянула испуганно Олеська на Ермошку.

А он сунул пальцы в рот, свистнул пронзительно. Раздался топот копыт. Чалый летел к своему другу от заливного луга, где медовилось в стогах сено.

— Беги домой, Олеська! — вскочил на коня Ермошка. Он махнул рукой и поскакал за оружием к своей хате.

Из-под лодки, где только что сидели Олеська и Ермошка, вылез слепой гусляр, заковылял к сбору. Видимо, спал под лодкой.

К дувану стекались казаки. Верхом, с пищалями, пиками и саблями, с припасом сухарей, готовые сразу выступить в поход. Меркульев и Хорунжий стояли у пушки, оживленно переговаривались с Ивашкой Оглодаем. Он прискакал с вышек из-под Урочища. Беда приключилась. Ордынцы подкрались ночью к сигнальной вышке, где сидели Егорушка знахаркин и Филька Хвостов — казак дюжий. Проспали Филька с Егорушкой. Но огонь сигнальный успели запалить. Долго они отбивались от ворогов на вышке. Побили их ордынцы стрелами. Саблями не могли взять. На трех вышках казаки проспали нападение, погибли. Орда вошла на Урочище.

Устин Усатый рассказывал казакам:

— Сидю я, значится, в дозоре, пей мочу кобыл... Сидю, глядю: прилетает энта знахаркина ворона. Села птица вещая на дерево пыток и глаголет мне: «Орда на Урочище!» Не поверил я нечисти. Не поднял тревогу. А зазря, пей мочу кобыл! К полудни опосля того прискакал Ивашка Оглодай. Жалко, казаки, мальца Егорушку. Привез его Ивашка мертвого, поперек седла. Четырежды стрелами пробит насквозь, пей мочу кобыл! А у Фильки семь стрел в тулове торчали. Там он и остался, подле вышки... пей мочу кобыл!

— Фильку Хвостова не жалко. Пропойца, ярыга. И как токмо Марья его терпела? Но казаче был могутный. Осемь хайсаков они с Егорушкой побили. Хан Ургай вживучь их пытался полонить, должно. Но задача гусляра бачить не о происшедшем. А о том, што могло произойти... Це гутарил, казаки, великий грек Аристотель! — блестел лысиной дед Охрим.

— Опосля смерти ничего не происходит. Душа летит в рай, а тело черви едят. Да и кому начертана гибель — тот умрет. Егорка вон погиб, а Бориска, сынок кузнеца, живым остался. А на соседней вышке был! — рассудил сотник Тимофей Смеющев.

— Мож, знахарка воскресит Егорушку? Любимый внучок был, сиротинушка. Для родни колдунья-знахарка и живой воды раздобудет. Ась? — простодушно поднял брови Михай Балда.

— Балда и есть балда! — улыбнулся Матвей Москвин.