И по тому, как Алексей пугливо опустил глаза, поняла: ведает! Эвон ведь какой большой уже вымахал! И родился в материнской душе великий страх за судьбу сына, словно узрела она некое предначертание на небесах. И сказала единое, чем могла утешить:

   — Не боись, Алёша! Я за тебя нашему святому Евстафию еженощно молиться буду!

   — А я, матушка, и по сию пору помню, как мы с тобой отмечали день того святого мученика. И ныне, во имя святого Евстафия, я в церкви, что у Боровицкого моста, повелел новый придел устроить! — Лицо Алексея просияло при одном этом приятном воспоминании.

«Эх ты, Алексей. — божий человек!» — ласково подумала про себя Евдокия, и снова душу её поразил страх: каково-то будет сыну сражаться со злобным миром, в какой он брошен ныне совсем один? Но страх тот, впрочем, она ничем не выдала, дабы Алексей уезжал от неё спокойным и счастливым.

   — Хорошо, что ты бесовское табачное зелье не куришь, Алёша. И не кури, здоровый будешь! — наставляла она на дорогу сына. И, расставаясь, не заплакала, только потом не удержалась — выбежала к воротам и долго махала платком вслед одинокому возку, удалявшемуся по ночной дороге. И всю эту ночь царица простояла в соборе на ледяных каменных плитах: молилась, била поклоны, дабы отогнать от своего любимого чада всех бесов и недругов.

Но один мелкий бесёнок всё же не был отогнан материнской молитвой и залез в ту самую бутылку фряжского вина, которую царевич подарил своему верному Михайлычу. По возвращении в Первопрестольную, в ночь на Рождество, дядька царевича обрядился в нарядный цветной кафтан, накинул лисью шубу и, поскрипывая по снегу пёстрыми сапожками, бодро отправился в гости на подворье царевны Натальи Алексеевны. Ещё в ту пору, когда Алексей проживал у царской сестрицы, жил вместе с ним и дядька. В те времена и вступил Михайлыч в любовную связь с ключницей Матрёной, ведавшей всеми погребами в богатом хозяйстве царевны. И чего токмо в тех погребах не водилось; варенья и взвары разных сортов, балтийские угри и астраханские балыки, дичина и копчёные языки, наливные яблочки и заморские цитроны — всё нежило глаз и всё перепробовал Михайлыч в ту праздничную ночь. Но фряжское вино оказалось столь забористым, что у Михайлыча развязался язык. И на лукавые расспросы гостеприимной Матрёны, где пропадал такой-сякой ненаглядный все последние, дни, он не сдержался и брякнул; возил-де царевича в Суздаль повидаться с матушкой-царицей. Утром он, само собой, просил Матрёну забыть про вчерашнее признание, да куда там: разве могла Матрёна, которая передавала царевне все самые мелкие сплетни на кухне, удержаться перед таким искушением. Нет, не под силу оказалось окаянной бабе держать тайну, и выболтала она её при первом обходе царевной своих погребов. В тот же вечер полетела в городок Жолкву, что под Львовом, царю Петру Алексеевичу скорая весточка от сестрицы Натальи. Ибо никого на всём белом свете Наталья Алексеевна так не любила, как своего брата Петрушу, и его интересы блюла свято.

Потому все гонцы от царевны Натальи имели царскую подорожную и получали на всех постоялых дворах лошадей не в черёд. Царь своей сестре верил крепко! Получив заветную весточку, Пётр немедля вызвал царевича в главную квартиру русской армии, стоявшей в Жолкве.

Вскоре по возвращении с Бальной Рады во Львове Пётр созвал новый военный совет; Первый сходился ещё в декабре 1706 года. Но на нём присутствовала только самая верхушка армии: фельдмаршал Шереметев, командующий кавалерией Меншиков и глава артиллерии Яков Брюс. Ныне же Пётр пригласил на совет и всех командиров дивизий, а из Москвы прибыл правитель Монастырского приказа боярин Мусин-Пушкин и главный фортификатор инженер Василий Корчмин.

Первым в рыцарскую залу Жолковского замка, где и собрался совет, вошёл крепкий черноусый тридцатилетний генерал, командующий гвардией князь Михайло Голицын. Прихрамывая на одну ногу (памятка о татарской стреле, полученной ещё в первом Азовском походе), он быстро подошёл к царю и, слегка заикаясь, доложил о своём прибытии.

— Готовься к походу, князь Михайло! — Пётр снял круглые очки (с годами стал дальнозорок) и положил их на большую карту, застилавшую огромный овальный стол.

— Лошади, государь, справны, люди накормлены, провиант и фураж приготовлены... Гвардия — хоть завтра в поход! — Вот за эту быстроту, а также за отменную отвагу и мужество Пётр и продвигал сего гвардионца, хотя вообще-то к фамилии Голицыных (после своих стычек с фаворитом царевны Софьи, Василием Голицыным) относился осторожно.

Меж тем в залу важно, брюхом вперёд, вплыл дородный, полный военный, с Андреевской лентой через плечо. Хотя Борис Петрович Шереметев и был первым фельдмаршалом новой русской армии, но как шествовал в оны годы со старобоярской неспешностью, так и в новом войске оставил за собой эту привычку. Да и поздно ему, родовитому боярину из знатного рода Кобылы-Шеремета, в пятьдесят пять лет привычки менять. Его предки ещё при Дмитрии Донском на Куликовом поле бились, когда о Романовых никто на Москве и не слыхивал. И как ни старался Пётр выбить эту боярскую гордыню, ничего переменить в Борисе Петровиче не мог: даже когда Шереметев кланялся царю, чувствовалась в нём твёрдая основа и независимость, за которой стоял древний род. Но в то же время фельдмаршал был удачлив в воинских делах, не чуждался новшеств. Пётр своего первого фельдмаршала уважал и, даже попрекая, не знакомил его с царской дубинкой. Другое дело друг сердешный Александр Данилович Меншиков. С ним царь мог обращаться по поговорке: я тебя породил, я тебя и наказую! Зато светлейший князь Римской империи немецкой нации, герцог Ижорский, генерал-губернатор Санкт-Петербурга и Ингерманландии и пожизненный комендант пленённой шведской фортеции Шлютельбурга Александр Данилович Меншиков мог как царский фаворит и запоздать на совет, прибыть последним. Он вошёл, опираясь на знаменитую калишскую трость, украшенную алмазами, крупными изумрудами и сочинённым им самим гербом рода Меншиковых. Пётр хорошо знал эту трость, поелику выполнена она была по собственному царскому чертежу и подарена Данилычу за славную викторию под Калишем. Он даже помнил цену сего презента: 3064 рубля, 16 алтын и 4 деньги. Но виктория и впрямь была немалая: Меншиков разбил под Калишем целый шведский корпус генерала Мардефельда и польскую конницу, так что Данилыч трость заслужил. Пётр усмехнулся, подумал, что не случайно захватил светлейший ту трость: хотел напомнить всем собравшимся господам генералам о своей прошлогодней виктории. Но это невинное хвастовство светлейшего он простил, понеже оно могло пробудить боевой задор у прочих российских Тюренней[10]. Видел, как сияние алмазов и изумрудов на калишской трости зажгло взоры и у неудачливого соперника Меншикова по воинской славе князя Аникиты Ивановича Репнина, и у длинноногого пруссака генерала Алларта, и, конечно же, у честолюбивого Михайлы Голицына. Даже в голубых глазах Шереметева зажёгся огонёк: при всём своём богачестве фельдмаршал был куда как неравнодушен к наградам и округлению поместий.

— Прости, мин херц, задержался в полках, принимал рекрут, которых царевич ныне из Москвы доставил!

Пётр кивнул, весть о появлении сына его порадовала. Меншиков свободно уселся за стол супротив Шереметева, и военный совет открылся.

Собственно, ещё на предыдущем совете выявились два мнения. Осторожный Шереметев предлагал при нашествии шведов ни в коем случае не давать генеральной баталии в пределах Речи Посполитой, а отступать к русским рубежам, ведя малую скифскую войну и оголяя перед шведами всю местность от провианта и фуража.

Воинственный Меншиков, вдохновлённый своей калишской викторией, напротив, готов был дать генеральную баталию уже на Висле, где стояли его передовые драгунские полки.

Сам Пётр тогда ещё колебался и потому решил созвать повторный совет. Первое мнение подавал младший по воинскому званию генерал-майор Михайло Голицын (младшим всегда давали на советах первое слово, дабы не оглядывались на старших). Александр Данилович рассчитывал, что князь Михайло по своей природной горячности подаст голос за скорейшее сражение. В армии всем памятен был случай, когда во время штурма Нотебурга Голицын воспротивился приказу самого царя — прекратить штурм. «Скажи государю, что я подвластен ныне токмо Богу!» — заявил князь Михайло царскому адъютанту. И дабы отрезать все пути для ретирады, отогнал лодки от берега (крепость стояла на острове), продолжал штурм и ворвался-таки в фортецию.