— Граница-то, государь, почитай, ныне совсем голая! — неожиданно вмешался тихий и мирный глава Монастырского приказа боярин Мусин-Пушкин. — Осмотрели мы с Корчминым по пути смоленскую фортецию — тамо башни со времён твоего батюшки покойного не чинены!

Пётр хмыкнул, ответил не без лукавства:

   — Для чего же я тебя, боярин, с инженером Корчминым на совет из Москвы вызвал? Вам и велю Смоленск, Новгород и Псков крепить! А в пограничье от Пскова через Смоленск к Брянску надобно сделать засечную линию, слышь, Василий! — Пётр обращался уже не к боярину, а к Василию Корчмину.

Несмотря на свою молодость и невеликий чин, Корчмин прошёл добрую школу фортификации в Пруссии, и Пётр знал его как умного и толкового инженера.

   — Надобно и Москву крепить, государь! — подал он голос.

   — Не токмо Москву, но и подмосковные города: Можайск, Звенигород! — согласился Пётр. — Как управишься в Новгороде, отправляйся в Москву, я тебе в сотоварищи дам самого государя-наследника!

   — А где же денег и людишек взять? — не выдержал Мусин-Пушкин, и Пётр опять глянул на него с лукавством.

   — Затем тебя, боярин, и звал. Придётся, видно, ещё раз монастырскую казну потрясти!

— Да и так монастыри вконец обнищали! — заикнулся было степенный боярин, но Пётр вдруг весь переменился — зыркнул гневно:

   — Сейчас война, боярин. Дворянство и мужики-рекруты налоги кровью платят, а вы токмо подаяниями! Что касаемо людишек, принудьте всех обывателей московских: свои дома, чать, защищают. И ещё. — Царь снова обратился к Корчмину. — На пограничной засеке все дороги прикрой люнетами с палисадами и рогатками. И поставь заставы из мужиков самых добрых, с ружьями и самопалами, дабы неприятель отдельными конными отрядами лукавым обманством в границы наши не впал!

   — Государь, а вот я, когда ставлю себя на место неприятеля, никак не думаю, что швед на Москву пойдёт! — подал вдруг голос Шереметев. — Король Карл — опытный воин, и двинется, на мой взгляд, опрежь всего в При» балтику, где соединится с Левенгауптом, восстановит морем свои коммуникации со Швецией и, имея на своём левом плече могучий шведский флот, пойдёт на Петербург» где и Либекера к себе подтянет! Возьмёт Петербург — тогда и Москве угроза!

   — А я полагаю, пойдёт швед прямо на Первопрестольную! — заикаясь, загорячился Михайло Голицын. — Саксонский урок король Карл, думаю, крепко усвоил. Сколько лет гонялся за Августом по Польше — и всё без толку, а ударил в сердце его владений — и полная капитуляция нашего союзничка. Посему уверен, после Саксонии король Карл ударит в сердце России — на Москву.

   — Не горячись, князь Михайло, не горячись! — улыбнулся Пётр. — Хотя, — тут царь весело оглядел совет, — шведский Каролус такая же горячая голова, как и наш князюшка. И по известной нам его горячности, тоже полагаю — к Москве швед марш свой воспримет. Да вот и пани Сенявская на днях из Саксонии передала мне, что шведский король в Москву уже и своего коменданта определил — генерала Шпарра. — Собрание возмущённо загудело, а Пётр продолжал не без насмешки: — Всем ведомо, что король Карл мечтает о лаврах Александра Македонского! Но он не найдёт во мне второго Дария! Ну а что касаемо неприятельских оборотов, то тут я согласен с Борис Петровичем. Король может и своих генералов послушать — и тогда точно пойдёт на Москву через Прибалтику, где соединится с Левенгауптом и Любекером. Ему, чаю, ведома аксиома европейской стратегии и тактики — бить неприятеля, собрав силы в один кулак. Но, зная горячность Каролуса, думаю, он может и пренебречь аксиомами и двинуться прямо на Москву. Но для нас же главное — и в том и в другом случае швед пойдёт севернее Припяти. Посему, Борис Петрович, переводи пехоту в Беларусь и Литву, а ты, светлейший, прикрой переправы на Висле. И помни: главное сейчас — томить неприятеля на переправах!

Так был принят знаменитый Жолковский план, приведший со временем к славной Полтавской виктории.

Царевич прибыл в Жолкву к вечеру. Вошёл в маленькую горницу, превращённую Петром в кабинет, подумал, что батюшка опять чудит: в огромном Жолковском замке разместил штаб, а сам поселился в маленьком домишке садовника. Впрочем, всем было известно, что Пётр не любил спать под высокими сводами, а как какой-нибудь скромный столяр и плотник мог спать и в шкафу (так спал, говорят, в Саар даме). Алексею за царское имя было зело обидно — ему-то высокие королевские своды не давили на грудь. Но попробуй переупрямь батюшку! Алексей вспомнил отцовскую дубинку и переступил через порог, не радуясь встрече, жалкий и потерянный. Послушно, как рядовой офицер, отрапортовал, что привёл, из Москвы команду рекрутов для пополнения. Пётр оглядел сына, вспомнил письмо сестрицы Натальи и фыркнул сердито:

   — То, что рекрут доставил, хвалю! Но ты вот скажи, Алексей, зачем в Суздаль ездил, через мой запрет переступил?! — Он подошёл к сыну и дыхнул на него табачным дымком. Алексей склонил голову — по всему видать, хотел отмолчаться. Боле всего это затаённое упрямство в сыне и гневило царя. Оно сквозило во всём: и в упрямо наклонённой голове, и в выступающем вперёд подбородке, и в ускользающем взгляде.

«И откуда сие в нём? — Пётр внимательно оглядел сутулую фигуру сына. — Что даёт ему силу упрямиться отцовской воле? А ведь когда-то он мечтал, что вот подрастёт Алёшка и будет ему прямым помощником во всех делах и начинаниях. Но вот вырос и стал, похоже, не помощником, а супротивником». Петру не раз уже передавали, что нет-нет да и сорвётся у царевича в кругу подгулявших юнцов недоброе слово о деяниях отца. (Доносить было кому: обер-гофмейстер Меншиков всегда держал близ царевича верных людей). Умом Пётр и мог простить сыну недоброе слово, яко идущее от мальчишеского зазнайства и невежества, но отцовское сердце злые наветы царапали больно.

   — Что молчишь, Алексей? — Он возложил на сутулые плечи сына свои тяжёлые мастеровые руки. Царевич в ответ вдруг затрясся, ещё боле ссутулился, казалось, сейчас заплачет.

«Дубинки отцовской, что ль, боится? — мелькнуло у Петра. — А я ведь и не помню, когда его поколачивал. За делами всё было недосуг! Да и не переупрямишь его уже палкой — эвон какой вырос! Правда, до меня не дотянется, но вот Данилыча догнал. А может, и перегнал, ежели бы не сутулился».

И он попытался расправить плечи сына, спросил:

   — Ты чего сутулишься-то, Алёшка? Чаю, всё в молитвах поклоны бьёшь?

Алексей глянул на него как-то жалобно. Пётр заглянул в его карие глаза навыкате и в какой раз поразился их сходству со своими. Но сейчас в этих глазах таился такой животный страх, что Петру стало даже неловко и он отступил от сына. Устало опустился в полураздавленное кресло, указал и Алексею на стул — садись!

И тут Алёшка вдруг рухнул на колени и зарыдал:

   — Прости, батюшка, что твой запрет нарушил! По мамке родной соскучился! — И он пополз на коленях к отцу.

Здесь вдруг Петру и пришла в голову та простая мысль, которую он ране и во внимание не брал: а ведь это он отстранил Алёшку от матери. И с девяти лет лишил его материнской ласки и заботы. А ведь он и сейчас ещё зелёный юноша, в феврале токмо семнадцать годков стукнуло! И Пётр с нежданной для себя лаской погладил тёмно-русые волосы сына, вспомнил, как любил он когда-то подкидывать маленького Алёшку. И мягко молвил:

   — Встань, Алёша, да слёзы утри! Ты ведь теперь взрослый, офицерский чин имеешь!

Пётр когда-то мечтал, чтобы Алёшка прошёл тот же солдатский путь, что и он, — бил в барабан, стрелял из фузеи, наводил пушку. Но Алексей всё делал с ленцой, из-под палки, больше ходил в церковь, чем на солдатский плац.

«Да ведь он совсем другой, чем я, растёт! — Пётр с отстранённым любопытством посмотрел на сына, вытирающего слёзы платком. — Я не помню, когда и плакал. Хотя через страх великий как раз в семнадцать лет и прошёл, когда бежал из Преображенского в Троицкую лавру в одной ночной рубашке. Но там иное, там стрельцы грозились зарезать, а здесь ведь он меня, родного отца, убоялся! Нет, с ним лаской надо! И делом занять, дабы не ленился!»