Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:

- На... нюня.

- Не хочу.

- Бери! - сердито сказал, почти крикнул он. И я взял.

Минут через десять мы все вместе сидели за столом и ели с чаем испеченные бабушкой пирожки с черемухой. После ужина я с дедушкой и Михой мастерил вертушку. Дедушка на удивление все ловко делал своими кривыми, покалеченными на войне руками, шутил, рассказывал смешные истории. Мне не хотелось верить, что совсем недавно этот человек бил меня, что я ненавидел его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват. Теперь у меня к нему не было ненависти и не было желания мести, но и не было, кажется, прежней любви.

ЯУЖЕНЕРЕБEНОК

Прошло несколько дней.

Я зашел в дальнюю комнату дома, в которой были сложены старые, ненужные вещи, и в полумраке увидел возле окна освещенную уличным фонарем Люсю. Она любила одиночество, часто забивалась в какой-нибудь тихий, не замечаемый другими угол и играла сама с собой. Я притаился за шторкой и стал слушать Люсин стих, который она очень тихо рассказывала, а иногда напевала:

- Я вышла на полянку... - Она водила пальцем по окну, видимо, воображая себя в лесу. - Зайцы прыгают везде. "Зайки, зайки, вам холодно?" "Нет, Люся, нам не холодно. Присоединяйся к нам!" "Нет, зайки. Я - Снегурочка. Спешу к детям на елку". - Она, наверное, увидела в окне собаку Мольку и переменила свой рассказ: - Песик, песик, тебе скучно на цепи сидеть. Тебе хочется побегать и с собаками попеть. - Она улыбнулась, должно быть своей случайной рифме. - Как ужасно на цепи сидеть!..

Я нечаянно задел рукой портрет, пытаясь поцарапать ухо. Люся вздрогнула и резко повернулась ко мне. Я притворился, будто бы только что вошел в комнату.

- Ты все слышал?

- Н-нет, - должен был солгать я.

Она посмотрела на меня строго, несколько раз зачем-то призакрыла глаза и погрозила пальцем:

- Слы-ы-шал! Смотри, сколько мошек на окне, - сказала она.

Я смотрел то на мошек, то на Люсю, а потом остановил взгляд на коричневом родимом пятнышке, которое было на розовой мочке уха. Мне вдруг захотелось потрогать эту мочку. Неожиданно для себя - я наклонился к Люсе и коснулся губами теплого, мягкого виска. Она вздрогнула, отстранилась и, полуобернувшись, склонила голову. Но я видел, что она чуть-чуть улыбнулась.

Когда я наклонился к ней, чтобы еще раз поцеловать, она отпрянула, слегка надула губы. Но тут же как-то стыдливо улыбнулась и сказала, что этого делать нельзя, потому что мы еще маленькие. Я не нашелся, что ей ответить, и сказал, что пришло в голову:

- Мне дед сделал вертушку.

- У меня есть ириска. Хочешь?

- Кис-кис?

- Ага.

- Давай.

Мы сидели на старом потертом диване, махали ногами и говорили о всяких пустяках. Я рассказывал о том, как катался на поросенке, "почти час", добавил я, и тут же испугал, что сказал неправду. А она поведала о том, что у них дома есть кот Васька, который недавно окотился и оказалось, что это не кот, а кошка, но ее все равно продолжают звать Васькой, как кота.

В комнату забежала Лена за стиральной доской: она и здесь, в гостях, оставалась хозяйственной. Сестра значительно, с прищуром оглядела нас и сказала:

- Так-так! - таким тоном, словно заподозрила за нами что-то недозволенное, нехорошее. - Я сейчас все бабе расскажу, - выпалила она и убежала.

- Пойдем, - сказала Люся, - а то она точно скажет что-нибудь нехорошее.

И я неохотно пошел за своей маленькой, но такой серьезной подругой, досадуя или, может быть, даже злясь на Лену.

Через день я уехал домой, и больше никогда не видел Люсю. Ее родители разошлись, и онакуда-тоуехаласматерью. ЯполюбилЛюсю. Долго,долгогрустилоней. Досадно

было, что расстаться пришлось не с кем-нибудь, а именно с любимым, дорогим человеком. Сколько впереди меня ждало разлук с теми, с кем я хотел бы бок о бок провести всю свою жизнь!

ЛОПНУЛА СТРУНА

Я с сестрами вернулся домой из Сенькина вечером. Никто не обрадовался нашему приезду. Мама лежала на кровати в одежде, лицо ее было строгим и бледным.

- Прибыли? - тихо, слабым голосом спросила мама. - Слава богу. - И снова устремила взгляд в потолок.

"Что-то опять стряслось", - понял я, и в сердце вздрогнула тревога.

- Мама выгнала отца, - шепнула мне Люба, растирая пальцами красные глаза. - Он опять задурил... Какой же он непонятный!

Когда за окном установились плотные сумерки, приходил отец. Мама заложилась и запретила нам открывать ему. Он умолял пустить, просил прощение, звал нас, но мама грозно смотрела на каждого, кто хотел подойти к двери, и мы не смели ослушаться.

- Пропаду я без вас, родные мои, - говорил отец. - Аня, Аннушка! Не будь такой жестокой.

Мама неподвижно лежала; мне показалось, что ее глаза остекленели, и вся она отвердела. Мне стало страшно и тоскливо. "Почему, почему она не хочет простить папку? Ведь это так просто - взять и простить".

Отец ушел во тьму. Мы не спали. Без света сидели на кроватях и молчали. В наших сердцах билась тревога. Что принесет новый день? Новое несчастье? Неужели нельзя жить только счастливо, в радости?

Неожиданно мама резко встала, сняла со стены гитару. Легонько тронула струны. В полутьме я разглядел, как она грустно улыбнулась, призакрывая глаза. Тихо зазвучала мелодия. Но - что-то треснуло, тонко зазвенело, и воцарилась тишина.

- Лопнула струна, - дрожащим голосом сказала мама. - А ведь я легонько играла.

Мы прижались к маме.

"Куда уходит детство? - порой спрашивает себя взрослый человек. - Куда уходят легкокрылые годы, в которых не надо доказывать окружающим, что ты тоже имеешь право на счастье?"

НАЧАЛО РОМАНА

1

Илья Панаев спал. Тонкая с длинными пальцами рука, лежавшая на высоком изгибе атласного ватного одеяла, скользила, скользила и упала на пол. Илья зашевелился, потянулся всем своим сильным молодым телом и перед самим собой притворился спящим, зажмурившись и по макушку спрятавшись под одеяло. Не хотелось расставаться с теплым, светлым сновидением, которое почему-то быстро забылось, но, как угли угасающего костра, еще грело душу. Илья подумал, как досадно и несправедливо, когда хорошее пропадает, уходит, а то, чего никак не хочется, привязывается, липнет и тревожит. А не хотелось сейчас Илье одного и самого для него главного - идти в школу. "Как быстро закончились январские каникулы, -снова школа, уроки, учителя, - подумал он, потирая веки. - Какая скука!"

Он спрыгнул с постели, потянулся, похлопал по узкой груди ладонями, как бы подбадриваясь, включил свет и подошел к зеркалу: сошли или нет за ночь три прыщика, которые нежданно вскочили вчера? "Сидят, черти! - досадливо отвернулся он от зеркала. - Как стыдно будет перед одноклассниками, особенно перед девчонками, перед Аллой".

На кухне мать, Мария Селивановна, пекла пирожки. Отец, Николай Иванович, дул на горячий чай в стакане и боязливыми швырками словно выхватывал губами и морщился.

- Отец, Илья поднялся, - как бы удивилась и обрадовалась мать, увидев вошедшего на кухню заспанного сына. -А я забыла разбудить. Испугалась, - а ты вон что, сам с усам. - Подбрасывала на потрескивающей, шипящей сковородке запечено красноватые пирожки.

- В школу, засоня, не опоздай, - счел нужным строго и ворчливо наставительно сказать Николай Иванович и с хрустом откусил полпирожка.

- Не-е, папа, - отозвался сын из ванной.

Отец развалко, как медведь, прошел в маленькую, тесную для него, высокого и широкого, прихожую, натянул на свои мускулистые плечи овчинный заношенный до блеска полушубок, натянул на коротко стриженную крупную голову старую, свалявшуюся кроличью шапку, низко склонился к маленькой жене и деловито поцеловал ее в мягкую морщинистую щеку; сказал подбадривающе:

- Ну, давай, мать. - Гулко топал по ступенькам с третьего этажа.