Натанцевавшись, нахохотавшись, молодежь стала расходиться по домам. Панаев видел, как в темной кухне Еремин, еще двое парней и одна девушка шептались; она придушенно смеялась и повизгивала.

Илья и Алла остались одни.

- Сколько в ребятах гадости, - тихо произнесла задумчивая Алла.

- Н... да-а, - хрупким неуверенным голосом отозвался Илья.

Алла смотрела в темное беспросветное окно:

- Весь вечер у меня в голове звучал Шопен. Сколько в музыке чистоты.

Илья близко подошел к Алле, - они еще никогда не стояли так близко лицом к лицу. Девушка улыбалась, то поднимала блестящие глаза на друга, то опускала.

- Алла, - вымолвил после долгого и отчаянного молчания Илья.

- А? - откликнулась она и очень серьезно взглянула на Илью.

- П-понимаешь, - терял голос Илья, - понимаешь... я... тебя люблю.

Икогдаонпроизнесэтисовершеннопростые, но трудныедля него слова отступило волнение, и хорошее, ясное, лучащееся чувство неожиданно установилось между ним и Аллой. Она молчала, но улыбалась чуть поджатыми бледными губами; стеснялась взглянуть в его глаза.

Илья обнял ее, точнее как-то неловко кинул в спешке свои длинные руки подростка на ее плечи, прижал к себе и неудачно ткнулся губами в приоткрытые то ли для поцелуя, то ли для вскрика губы. Она ответила всшорохом сухих, как бумага, губ. Он обхватил ее тонкую, легко, гибко подавшуюся талию, гладил дрожащими ладонями худенькую спину.

Алла стала отвечать. Илья понял и испугался, что егодерзкаярука опускается ниже, ни-же, - и это оказалось таким неожиданным открытием, что он вздрогнул.

- Нет-нет, - прошептала Алла, но так, что Илья не услышал в ее словах отказа, протеста. Его неудержимые и дрожащие пальцы неумолимо, настойчиво продвигались.

Алла шепнула в самое ухо Ильи, так что у него защекотало:

- Все это так нехорошо. Не надо. Я прошу.

- Да, да, да, - быстро стал говорить Илья, покраснел и, стыдясь взглянуть на Аллу, отпрянул к стене. Оба были смущены и не знали, что сказать.

Алла не осуждала Илью, но, воспитанная далеко не так, как ее сверстники, думала, что настоящее чувство по-другому проявляется, что физическое оскорбляет, принижает любовь. Неопытная, наивно-чистая Алла еще не умела слить в одно Илью физического и Илью, воображенного ею. Она хотеластроить свою жизнь по таким правилам, которые пока еще не могла сформулировать, облечь в слова, но которые уже терпеливо и девически светло жили и росли, как не рожденные дети, в ее сердце.

Илья хорошо знал, какая его подруга, и потому втройне ему было гадко и совестно за то, что произошло. Но в то же время его разрывало понимание, что он не мог, не по его силам было поступить иначе: хотелось уже большего от Аллы, чем детского, подросткового братства. Несомненно, что он хотел физического счастья, за которым ему мерещилось какое-то высшее, настоящее счастье с Аллой; но она за физическим проявлением минуты или, быть может, дня видела только темноту.

- Уберемся, Илья, со стола? - кротко, как виноватая, сказала Алла.

- Ага, - кивнул Илья, прикусывая нижнюю губу.

Вскоре пришли Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна, красные, свежие от мороза, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению. Хотелось потерять мысли и чувства, которые взорвали привычную жизнь.

13

Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в сердце засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии, вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и ему становилось отчаянно тяжело.

- Не то, не то, не то! - шептал он и отбрасывал листы.

В марте он неохотно посещалуроки, а в апреле часто их пропускал; в нем долго напластовывалось раздражение к школе, и его раздражение - как лед, который после каких-то оттепелей обрастает новыми твердыми слоями, но вот пришло тепло надолго - лед заиграл ручьями жизни. В эту весну в душе Ильи стало оттаивать, обмякать, и ему стало невыносимовидеть все школьное пыльные гудящие и кричащие на переменах коридоры, неуютные кабинеты, притворяющиеся строгими учителя. Он смертельно заскучал в кругу одноклассников, которые только и говорили о модной одежде, выпитой водке, просмотренных фильмах, компьютерных играх. Минутами он просто ненавидел учителей, которых раньше боялся; ему было неприятно видеть директора Валентину Ивановну, которая, чеканя каблуками, ходила по коридорам.

"Зачем они все такие фальшивые? - думал он об учителях, одноклассниках и даже о своих родителях. - Почему я так мерзко, неразумно живу?"

Классный руководитель Надежда Петровна, медлительная, пожилая женщина, раза два приходила к родителям Панаева и жаловалась:

- Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены. Беда! Спасайте парня!

Родители переживали за сына; он был их младшим, третьим ребенком другие дети были

уже взрослыми, самостоятельными людьми, - в детстве часто болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не всегда понятного крепче, нежнее.

Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя, глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:

- Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.

- Да-да, Надежда Петровна, - следом вплетались слова красной, будто бы после бани, Марии Селивановны, - все будет хорошо. Мы строго поговорим с сыном. Он же хороший, вы знаете.

- Не потерять бы нам, уважаемые родители, парня, - в дверях произносила Надежда Петровна и, по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на цыпочки, потом значительно говорила: - Ох, не потерять бы!

Родители пугались такого емкого слова - Мария Селивановна всхлипывала, а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.

Своих детей супруги Панаевы никогда не били, редко ругали. С Ильей поговорили строго один раз, другой; думали, что на все уроки будет ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику и совсем забросил физкультуру.

- Уважаемые родители, - пугающе официально обратилась она и, показалось, несколько надулась, приподнявшись на цыпочки, - если срочно не возьметесь за воспитание, я буду вынуждена предложить педсовету решить судьбу вашего сына.

Николай Иванович низко склонил голову и сурово молчал.

- Надежда Петровна, не надо бы так сурово, - вкрадчиво говорила Мария Селивановна. - Мы зададим ему перцу - вприпрыжку побежит на уроки.

- Питаю надежды. До свидания.

Отец вошел, широко распахнув дверь, в комнату Ильи, накрутил на ладонь толстый ремень.

- Ты, лоботряс, до каких пор будешь нас позорить, а?! - крикнул отец так, что показалось - от боли.

Илья, согнувшись, сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок и молчал.

- А-а?! - отчаянно тонко вскрикнул отец и ударил сына вдоль спины. А-а-а-а?!

Илья молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара, не видел страшных глаз отца.

Оба молчали.

Николай Иванович, запнувшись о порожек, вышел из комнаты, отодвинул с дороги прижавшую к своей груди руки Марию Селивановну и шумно прошел на кухню, едва поднимая ноги.

Мать боком протиснулась к Илье:

- Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни. Что от меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы...

- Ладно! - резко прервал Илья.

- Ты на отца не сердись: он - добрый...

- Знаю.

- На меня-то не обижался бы...

- Нет!

Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла.

14

Илья сидел в полутемной, с серыми тенями комнате. Наваливался вечер, сумерки набирались сил и вытесняли из комнаты свет дня. Ильянаправилмрачныйупрямыйвзглядна чернеющее полотно начатой картины, не шевелился и сжал дыхание. Неожиданно глубоко вздохнул, жалобно, скуляще заплакал, но очень тихо, чтобы не услышали. Слезы обжигали щеки и губы. Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не опрокинуть. Это горе происходило не потому, что его отругали, выпороли, а потому, что нынешней веской он как-то обвально повзрослел и в нем открылся новый, пугавший его взгляд на жизнь. То, что раньше Илья воспринимал и принимал серьезно, без возражений, теперь представлялось то ничтожным, то неважным, то до обозления пустым. Но самое главное - его горе было в том, что он усомнился в своей семье, которая недавно представлялась самой хорошей, правильной. Теперь его мучили мысли: "Зачем живут мать и отец? Ради нас, детей? Спасибо им, но как скучно так жить. Мама всю жизнь простряпала пирожки и простирала наше белье, а могла бы развиться как художница. Отец прокрутил гайки на заводе - ужасно! Они довольны, что имеют квартиру, кое-какую мебель, "Москвич", что могут сытно, вдоволь поесть, а мне этого уже мало. Ма-ло! Мне хочется чего-нибудь... чего-нибудь..." Но он не умел пока назвать, чего же именно.